Перевод Аркадия Штыпеля. Вступительное слово Игоря Шайтанова
Не знаю, многие ли обратили внимание на переводческий
бум в отношении сонетов Шекспира, пришедшийся на начало перестроечного
времени и приуроченный к спонтанному рождению у нас вольного книжного
рынка. Какие-то новые переводы были тогда опубликованы и мелькали на
прилавках магазинов, но мне особенно запомнились кустарные книжечки и
одинокие фигуры их авторов-распространителей в переходах метро или у
дверей книжных магазинов. Что-то я тогда лишь полистал, что-то купил
ради курьеза, но было ясно, что и кустарные переводы, и те, что
покоились на прилавках, были еще одним тщетным вызовом Маршаку и
одновременно невольным подтверждением значительности того, что ему
некогда удалось сделать.
Уже стало притчей во языцех, что Маршак перевел
сонеты как-то не так: размыл метафорику, сгладил стиль и интонацию,
причесал нравственность... Но даже если он перевел не так, лучше пока
что (за исключением единичных сонетов) ни у кого не получилось. И уж
совершенно ясно, что никому не удалось (да удастся ли когда-нибудь?)
сделать для шекспировских сонетов то, что сделал для них Маршак, или,
вернее, повторить то, что они, благодаря Маршаку, сделали однажды для
русской поэзии: в 1940-х годах. Были живы и находились в расцвете сил
великие русские поэты, но официально лирика была практически под
запретом. Маршак озвучил ее голос в переводных текстах. Шекспировские
сонеты тогда вошли в историю русской поэзии и стали едва ли не первым
звуком новой поэтической волны.
И раннеперестроечные переводы пятнадцатилетней
давности были, вероятно, одухотворены невольным воспоминанием о том, как
однажды шекспировским сонетам уже довелось прозвучать в России в
момент, когда ее собственный поэтический голос затих. Ситуация
по-другому, но повторилась: голос поэзии потонул в постмодернистском
пересмешничестве. Но, увы, тогдашнее переводческое усилие не увенчалось
успехом, не осталось в памяти.
Как бы то ни было, и сегодня переводить сонеты
Шекспира на русский значит тягаться с Маршаком, соперничать с ним, от
него отталкиваться. Или уж, во всяком случае, быть оцененным на его
фоне. Это неизбежно. Выбранные для подборки сонеты в переводе
московского поэта Аркадия Штыпеля подчеркивают, что он пока что — в
начале пути: все они приходятся на начало шекспировского цикла.
Скорее всего, шекспировские сонеты создавались в
1590-е годы. После посмертной публикации, быть может, лучшего
английского сонетного цикла, принадлежащего перу Филипа Сидни, —
“Астрофил и Стелла” (публ. 1591) сонет стал модным жанром, в котором
упражнялись и признанные поэты, и дилетанты. Но для профессионального
литератора основным способом заработка оставалась драматургия. И вот в
1592 году лондонские театры закрылись почти на два года из-за эпидемии
чумы. Чума сделала Шекспира профессиональным поэтом. Если денег
пока что не платят за пьесы, Шекспир пишет поэмы и посвящает их
аристократическому покровителю — графу Саутгемптону. Не ему ли посвящены
и сонеты? Во всяком случае, таинственные инициалы посвящения,
поставленные на единственном прижизненном издании сонетов 1609 года:
“W.H.”, совпадают с именем и фамилией юного графа, хотя и в обратном
порядке: Генри Ризли (Henry Wriothesley).
Саутгемптон не единственный претендент, но самый
вероятный. К тому есть и известный биографический повод. Именно в это
время граф, не достигший еще совершеннолетия, находился под опекой
главного советника королевы Елизаветы — Уильяма Сесила, лорда Берли.
Правом опекуна было подыскать своему воспитаннику невесту. Сесил решил,
что ею будет его собственная дочь. Богатство и знатность Саутгемптона
делали его завидным женихом, но граф сопротивлялся браку. А Сесилу нужно
было поторопиться и с помолвкой и, по возможности, со свадьбой, ибо по
достижении двадцати одного года граф мог сам выбирать себе невесту.
Не явились ли эти обстоятельства поводом для
поэтического заказа? Первые 17 сонетов шекспировского цикла представляют
собой развернутый аргумент в пользу заключения брака. Поэт, пробуя
разные ходы, проводит одну и ту же мысль: твоя красота погибнет вместе с
юностью, если ты не продолжишь себя в потомстве. Потом что-то меняется:
сначала в 15-м и уже со всей силой в 18-м сонете возникает, чтобы уже
не исчезнуть, новый мотив: есть другой способ бессмертия — в поэзии. Как
будто рамки первоначального заказа преодолены. С 25-го сонета в цикле
отчетливо появляется второй герой — сам поэт. Педагогически
увещевательный тон первых сонетов сменился страстным признанием. И почти
сразу же наступает срок испытания для возникших отношений: сонет 27-й —
один из тех, которые относят к написанным в разлуке.
К этой части сборника принадлежат все публикуемые
ниже сонеты. Шекспир примеривает в них разные метафорические аргументы.
Они не традиционны, то есть не укладываются в условность “петраркизма” с
его стершимся в штамп уподоблением возлюбленной всем красотам земли, а в
особенности — неба. Шекспир не раз выступает антипетраркистом (то есть
противником эпигонов Франческо Петрарки), но впервые программно — в 21-м
сонете. Как некогда Филип Сидни начал свой цикл советом, который дает
муза влюбленному поэту: “Глянь в сердце и пиши” (пер. В.Рогова), — так
же теперь и Шекспир хочет, чтобы его стих был “честен” прежде всего по
отношению к собственному сердцу.
Это не значит, что Шекспир отбросил обязательную для
сонета метафоричность. Он всего лишь ушел с проторенных путей к более
прозаическим сопоставительным ходам, находя их в разных сферах
современной ему деятельности. Давно подсчитано, что Шекспир, судя по
тому, как со знанием дела он вторгается в терминологические пласты
языка, должен был владеть чуть ли не десятком профессий: юриста, моряка,
врача, садовника... Не говоря уж о смежных искусствах: музыке,
живописи... Как изощренно представлено мастерство портретиста, играющего
перспективой, в 24-м сонете!
Успех современного переводчика прославленных сонетов
прежде всего должен быть обеспечен умением сохранить деловитую свежесть
шекспировских метафор, их действенность. Если Петрарка (а вслед ему
многие и многие), выстраивал метафорический ряд прежде всего по
вертикали — между землей и небом, — то шекспировская метафора настойчиво
обживает горизонтальное пространство. Иронически посматривая на
небесную высоту, она раздвигает рамки orbis terrarum во всю ширь и
уходит вглубь лирического микрокосма. Завершающий подборку 29-й сонет —
один из первых в цикле, отмеченных смятением чувств при мысли о
собственном несовершенстве, продолжающем несовершенство мира. Сможет ли
любовь преобразить пространство, в котором она родилась?
Как знак иной поэтической системы в переводах Штыпеля
— смена интонации: она жестче, чем у Маршака, без претензии на речевую
беглость. Жесткость звучания задана в способе рифмовки, где зачастую не
соблюдается обычное для классического русского стиха чередование мужских
и женских рифм. Преобладают (как и в оригинале) мужские. Звучание
теряет в музыкальности, но приобретает в вескости, которой соответствует
и вещность, предметность образов. Метафоры не затемняются и не
размываются. Они даны крупным планом в большем, чем у Маршака,
соответствии с оригиналом.
Вот как звучит у Маршака начало первого из
приведенных в данной подборке сонета 2-го: “Когда твое чело избороздят /
Глубокими следами сорок зим...” Маршак отказался от метафоры “осады”,
которую ведет разрушительное Время. Штыпель ее акцентировал. Это не
значит, что Штыпель перевел заведомо лучше, но он сделал попытку вновь
вернуться к оригиналу и пойти от него.
Во всяком случае, эти несколько сонетов — попытка, предпринятая в том направлении, в котором нам сейчас предстоит двигаться — вперед к Шекспиру.
Уходя от штампов школьного литературоведения, унаследованных с
советских времен, и от разного рода биографических, метафизических,
якобы интеллектуальных и прочих дилетантизмов — в стихах и в прозе, —
сопутствующих шекспировскому имени в последние годы.
Игорь Шайтанов
Уильям Шекспир СОНЕТЫ 2 Когда твой лоб, что был в осаду взят, Траншеями изроют сорок зим, А горделивой юности наряд Вдруг обернется саваном худым, Тогда-то на вопрос, где ныне скрыт Клад милостей, дарованных судьбой, Скажи: в провалах глаз моих, где стыд С безудержной смешался похвальбой. Куда похвальней был бы твой ответ, Распорядись добром своим верней: Вот милый сын - итог сочтенных лет И оправданье старости моей. В крови почуяв холод, ты бы мог Вновь ощутить свой теплый кровоток. 8 Что музыке ты внемлешь так уныло? Отраде нечем радость попрекнуть. Зачем тебе любезное не мило, И не любезно милое ничуть? И если стройных звуков нежной связью Бывает раздражен твой тонкий слух, Знай, что тебя толкает к безобразью Дух одиночества, как разрушенья дух. Когда струна зовет струну другую Слить голоса в порядке мировом, Мы зрим отца, и сына одесную, И мать счастливую в согласии живом. В них - музыка, прекрасная всегда; В тебе - лишь звук, летящий в никуда. 21 Нет, не по мне, когда иной пиит, Какая ни прельсти его краса, Предмет свой обессмертить норовит, Пустив на украшенья небеса, Цепляя раритет за раритет, Совокупляя солнце и луну, Тень колоннад, апрельский первоцвет, И сушу, и жемчужную волну. Подстать любви да будет честен стих: Любой прекрасен в любящих глазах, Но ведь не ярче этих золотых Лампадок, закрепленных в небесах. К чему хвалы пустые воздавать Тому, чем не намерен торговать? 24 Мой глаз роль рисовальщика избрал, Тобой заполнив сердца чистый лист; Я красоте ходячей рамой стал, Ведь перспективой славен портретист. Сквозь плоть творца творенье разгляди, Там обнаружишь верный образ свой, Ему, покоящемуся в груди, Глаза твои - что стекла мастерской. Глаза в глаза! Сквозь два твоих окна Мне в душу смотрит солнце всякий раз: Видать, не налюбуется сполна Тобой, кого запечатлел мой глаз. Увы, рисует этот портретист Лишь то, что видит; сердце - чистый лист. 25 Пусть от любимцев всемогущих звезд Высокомерьем веет за версту, Я не хочу ловить судьбу за хвост И почитать иное предпочту. Пусть фаворит, как пышный златоцвет, Под солнцем распустился напоказ, Нахмурься небо - он сойдет на нет, Со всей гордыней сгинет в тот же час. Из тысячи побед одну всего Упустит воин храбрый - тут как тут Из списков славы вычеркнут его, Забыв и доблесть, и жестокий труд. А я вот счастлив - я люблю, любим, Непоколеблен, непоколебим. 27 Усталость тянет рухнуть и уснуть, Натруженные кости распрямить, Но мысль уже в другой пустилась путь, И путеводная ее уводит нить. Мечта не устает меня манить Тобой к тебе; усердный пилигрим, Я не смыкаю век и тщусь пронзить Тьму, что знакома лишь слепцам одним. Душа сквозь ночь незрячим зреньем зрит, Являя тень твою - она, точь-в-точь Как адамант, что в черноте висит, Волшебно омолаживает ночь. Так нам с тобой покоя не дает Жар грез ночных и груз дневных забот. 29 Когда, гоним судьбой, молвой, и сам Себе не мил, и прокляв свой удел, Глухим я докучаю небесам Пустым рыданьем - ведь и я б хотел Быть меж людьми, как этот или тот - Богат, красив, удачлив, одарен, В кругу друзей, подателем щедрот - И наслаждаться всем, чего лишен... Как вдруг мысль о тебе преображает Мою юдоль унылую, а там, Глядь, сердце жаворонком улетает, Поя хвалы, к сияющим вратам. И память о любви, мой сладкий сон, Я не отдам за королевский трон. Перевод Аркадия Штыпеля
Комментариев нет:
Отправить комментарий