М.Воловинская "Неожиданное сближение: князь Андрей Болконский и князь Мышкин"

Князь Андрей Болконский и князь Лев Николаевич Мышкин… Наш замысел сопоставить этих разноплановых персонажей может вызвать у читателя недоумение. Действительно, что общего может быть у героя исторического романа-эпопеи, предстающего перед читателем в качестве адъютанта Кутузова, члена комиссии Сперанского, участника Бородинского сражения, и князя-Христа (как именовал Достоевский Мышкина в черновиках к роману)? Дело не только в том, что персонажи Л. Толстого и Ф. Достоевского существуют в разных системах координат. По самому складу своей личности странный, «не от мира сего», наивный, как ребенок, Мышкин гораздо ближе Пьеру Безухову, который «не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти», чем безукоризненно владеющему аристократическими манерами Болконскому. Неслучайно Л. М. Лотман в книге «Реализм русской литературы 60-х годов XIX века» сочла возможным сопоставить Мышкина с Пьером Безуховым как героев-чудаков, а Г. А. Бялый увидел сходство между Мышкиным и Константином Левиным, который, по мнению большинства литературоведов, может быть отнесен к тому же типу толстовских героев, что и Пьер. Болконского же традиционно сопоставляют с антиподом Мышкина Раскольниковым – как героев-рационалистов, увлеченных наполеоновской идеей¹.

И все-таки, как нам кажется, Мышкина и Андрея Болконского объединяет не только княжеский титул, ставший неотъемлемой частью их романного имени, но и проблема, которую можно условно назвать «совершенный человек в несовершенном мире». Думается, что сопоставление образов князя Андрея и князя Мышкина – один из способов (разумеется, не единственный) высветить своеобразие концепций мира и человека в романах Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, а также поставить вопрос о специфике трагического в художественном мире авторов «Войны и мира» и «Идиота».

Создавая образ Андрея Болконского, Толстой не задавался целью изобразить «вполне прекрасного человека» (каковым, как известно, должен был стать, по замыслу Достоевского, Мышкин). Более того, князя Андрея нельзя, в отличие, например, от «круглого» Каратаева, причислить к героям, непосредственно воплощающим авторский идеал. И все-таки вкладывая в уста Наташи Ростовой произносимую у смертного одра князя Андрея фразу: «Он слишком хорош»², – писатель выражает не только субъективное мнение своей любимой героини, но отчасти и собственную точку зрения. По сути, этим же самым «он слишком хорош» объясняет Настасья Филипповна свой отказ принять предложение Мышкина: «Этакого-то младенца сгубить? /…/ Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь!»3

Идеальность князя Мышкина и князя Андрея хорошо осознают те, кто их окружает. Андрей Болконский вызывает чувство восхищения не только у Наташи, но и у Пьера, который «считал князя Андрея образцом всех совершенств» (3; 147). О духовной исключительности Мышкина говорят самые разные персонажи романа «Идиот»: Настасья Филипповна («Прощай, князь, в первый раз человека видела» /148/), Евгений Павлович («Вы человек бесподобнейший» /307/), Аглая («Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благородней всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» /283/) и другие.

С идеальностью Мышкина и Болконского связан в обоих романах мотив небесности. Многие исследователи романа «Идиот» подчеркивают, что Мышкин воплощает небесное, «ангелическое», по словам Н. А. Бердяева, начало. Неслучайно одним из ярких воспоминаний героя становится момент, связанный с его пребыванием в Швейцарии, когда он в ясный солнечный день заходит в горы: «Перед ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт, светлый и бесконечный, которому конца-края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки в светлую, бесконечную синеву и плакал» (351). Андрею Болконскому «вечное, бесконечное» небо впервые открывается на поле Аустерлица, и с этого момента образ неба сопутствует герою на протяжении всего его романного существования.

И Мышкин, и Болконский видят небо в особом состоянии духа: герой Достоевского, пребывая на лечении в клинике Шнейдера в Швейцарии, остро переживает свое одиночество и отчужденность от мира; Андрей Болконский, тяжело раненный на поле Аустерлица, находясь между жизнью и смертью, ощущает отрешенность от всего земного. Нельзя не отметить, что общая тональность привлекших наше внимание эпизодов из «Войны и мира» и «Идиота» далеко не одинакова: герой Достоевского, вглядываясь в бесконечную синеву, терзается и плачет – герой Толстого, напротив, наблюдая за тем, как тихо ползут по небу облака, обретает душевный покой. Тем не менее оба впоследствии осознают важность испытанных ими ощущений и возвращаются памятью к этим моментам своей духовной биографии.

Объединяет Мышкина с Болконским и то, что сопричастность небесному отрывает их от полноценной земной жизни. Как писал С. Г. Бочаров, «в том образе неба, который сопровождает князя Андрея в романе Толстого, являясь как бы его лейтмотивом, есть величие, идеальность, есть бесконечность стремления и есть отрешенность, холодность. Небо абсолютное, вечное, справедливое, князь Андрей и ищет в жизни справедливость и совершенство /…/. Навсегда непереходим для него разрыв – совершенство и несовершенство действительного, «небо» и земная реальность отношений людей /…/. Этот разрыв – трагическая тема образа Андрея Болконского»⁴. Разрыв между небесным и земным можно назвать и трагической темой князя Мышкина. Н. А. Бердяев неслучайно писал, что «все несчастье Мышкина в том, что он слишком был подобен ангелу и недостаточно был человеком»⁵. Наделяя своих героев идеальностью, писатели не дают им возможность ощутить внутреннюю гармонию.

Сущность мироотношения Мышкина и князя Андрея высвечивают драматические истории их любви. Любовь Болконского к Наташе, так же как и чувство Мышкина к Настасье Филипповне, носит идеальный характер, что подчеркнуто уже тем, как выстраиваются в романах Толстого и Достоевского эпизоды первой встречи героя и героини. Чувство любви-жалости зарождается у Мышкина, когда он видит не саму Настасью Филипповну, а только её портрет, и этот момент становится для героя более важным, чем неожиданная встреча в доме Иволгиных, где Настасья Филипповна своим вызывающим поведением, казалось бы, разрушает сложившийся в воображении Мышкина (и отчасти читателя) идеальный образ. Андрей Болконский видит Наташу в Отрадном в течение нескольких мгновений, а затем прекрасной лунной ночью слышит ее взволнованный голос и ощущает, как в душе его поднимается «неожиданная путаница молодых мыслей и надежд» (4, 162). И в том, и в другом случае слово «встреча» может быть взято в кавычки, никакого общения между героем и героиней не происходит: в романе Достоевского Мышкин с замиранием сердца вглядывается в портрет Настасьи Филипповны, потрясенный ее удивительной трагической красотой, в то время как она даже не догадывается о его существовании; в романе Толстого специально подчеркивается, что Наташа не обратила внимания на князя Андрея («Девушка что-то кричала, но, узнав чужого, не взглянув на него [выделено нами – М. В.], со смехом побежала назад» /4; 160/), и Болконского особенно задевает, что «эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование» (4;160). Принятые Мышкиным и Болконским решения жениться в обоих романах неожиданны не только для окружающих, но отчасти и для самих героев. Передавая состояние Мышкина, переступающего порог дома Настасьи Филипповны, Достоевский замечает: «…Вопрос “Что же он там сделает и зачем идет?” – на этот вопрос он решительно не находил успокоительного ответа» (8; 114). Неожиданность решения своего героя подчеркивает и Толстой: “Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой”, – сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей» (4; 212).

Именно идеальным характером любви героев объясняется в обоих случаях неизбежность драматической (и даже трагической в романе Достоевского) развязки. Процитируем еще раз С. Г. Бочарова, книга которого, написанная в1970-е годы, до сих пор является одним из лучших исследований о «Войне и мире»: «В нынешнем соединении их [князя Андрея и Наташи.– М. В.], озаренном пожаром Москвы, есть идеальная поднятость, даже торжественность, есть то, что было в жизни всегда необходимо Болконскому /…/. “Неужели только затем так странно свела меня с ней судьба, чтобы мне умереть?” В вопросе этом уже заключен ответ. Наташу нам трудно представить с Болконским женой и матерью (какова она с Пьером Безуховым в эпилоге), она остается ему невестой»⁶. Изначальная невозможность семейного союза Мышкина с Настасьей Филипповной еще более очевидна, с самого начала романа действие неумолимо движется к катастрофе.

Конечно, чувство, испытываемое Мышкиным по отношению к Настасье Филипповне, совершенно иное по своей природе, чем любовь князя Андрея к Наташе. Мышкин хочет спасти Настасью Филипповну, ставшую для него воплощением страдающей, поруганной красоты, князь Андрей сам воскресает душой, проникаясь тем внутренним светом счастья, который излучает Наташа всем своим существом. Слова «радость» и «счастье» повторяются на страницах книги Толстого, изображающих Наташу, увиденную глазами князя Андрея, столь же часто, как слово «страдание» в тех эпизодах романа Достоевского, где речь идет об отношении Мышкина к Настасье Филипповне.

Однако обращает на себя внимание и другое: передавая впечатление, производимое Наташей на Болконского, Толстой всякий раз подчеркивает ее хрупкость и детскую беззащитность. И, может быть, неслучайно рядом со словом «любовь» возникает у Толстого ключевое для романа Достоевского «Идиот» слово «жалость»: «Князь Андрей держал ее [Наташину – М. В.] руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости» (4; 233). Эта внезапно возникнувшая жалость вносит в чувства князя Андрея уже на первом этапе его взаимоотношений с Наташей легкий оттенок дисгармонии, основанной на ощущении несоответствия между идеалом и действительностью, что в дальнейшем станет для героя источником драматических переживаний. Но для Болконского жалость не является определяющим чувством по отношению к Наташе, неслучайно он со свойственным ему максимализмом не может простить ее «измену»: «Я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу» (4; 382).

Для Мышкина, в отличие от Болконского, чувство любви-жалости органично, так как связано с самой сутью его мировоззрения. Но все-таки хочется вслед за Г. К. Щенниковым обратить внимание на то, что первоначальное отношение Мышкина к Настасье Филипповне не сводится только к жалости: «Находясь во власти “двойного чувства”, Мышкин, как и Раскольников, плохо понимает себя. Ему кажется, что отношение к Настасье Филипповне определяется лишь христианским состраданием. А между тем в начале их знакомства сострадание соединяется с другими чувствами: восхищением красотой, первой любовью к женщине»⁷. В дальнейшем жалость вытеснит из сердца Мышкина все другие чувства, он так скажет об этом Аглае: «О, я любил ее, о, очень любил… Но потом… потом… она все угадала… Что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее» (8; 362). Любовь-жалость Мышкина не приносит Настасье Филипповне счастья, а, напротив, обостряет в ее душе ощущение собственной порочности и ускоряет трагическую развязку. И это объясняется не только душевной надломленностью героини и идеальным характером чувства Мышкина, которому не хватает земного начала, но и углубляющейся в процессе развития сюжета внутренней раздвоенностью героя. В сердце Мышкина уживаются два чувства: христианская любовь-жалость к Настасье Филипповне и земная любовь к Аглае, в которой Мышкин подсознательно ищет психологическую опору.

Изображение раздвоения героя между любовью христианской и любовью земной мы встретим и в «Войне и мире» на страницах, посвященных предсмертной болезни князя Андрея: Болконскому открывается новое для него начало вечной любви, позволяющее ему ощутить «странную легкость бытия», но это новое начало входит в противоречие с земной любовью к Наташе, которая привязывает его к жизни. Нетрудно заметить, что понятие «христианская любовь» в романах «Война и мир» и «Идиот» наполняется разным содержанием. Для умирающего Болконского «всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнью» (6; 65). Для Мышкина христианская любовь не есть нечто абстрактное, его сострадание – это своего рода страсть, поэтому прав Рогожин, замечая: «Вернее всего то, что жалость твоя еще пуще моей любви» (8; 177). Интересно, что предметом христианской любви-жалости Мышкина становится гордая красавица, вызывающая у других персонажей романа совершенно иные чувства.

Страницы, посвященные предсмертной болезни князя Андрея, показательны с точки зрения интересующей нас темы еще в одном отношении. В обоих произведениях мы встречаем мотив обретения героями гармонии с мировым целым в состоянии болезни. Как много значит мотив болезни в романе «Идиот», специально доказывать не нужно, над его функциями рассуждали многие литературоведы, и мы не считаем необходимым повторяться. Нам думается, что есть основания говорить о важности этого мотива и для книги Толстого. Заметим, что мотив болезни, так же как и мотив неба, в «Войне и мире» пронизывает все повествование о жизненном пути князя Андрея. Первый раз ощущение открывшейся истины герой испытывает в момент, когда он, тяжело раненный, лежит на поле Аустерлица; новое, неведомое прежде чувство отцовской любви он ощущает в момент тяжелой болезни Николеньки, сидя на маленьком стульчике и капая в рюмку лекарство; в процессе знаменитого разговора князя Андрея с Пьером в Богучарове опять звучит слово «болезнь», Болконский так излагает суть своего нового мировоззрения: «Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызенья совести и болезнь. И счастие есть только отсутствие этих двух зол» (4; 115). После помолвки с Наташей князь Андрей уезжает в Швейцарию (как тут не вспомнить князя Мышкина!) и пишет оттуда сестре: «Если бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца» (4; 241). Именно эти три месяца и стали, как известно, для отношений героев роковыми, однако жизнь дарует им новую встречу, другие отношения, тоже по-своему драматические и романтические, и эта новая встреча опять связана с болезнью князя Андрея и во многом обусловлена ею.

Суть открывающейся героям во время болезни истины оценивается авторами «Войны и мира» и «Идиота» по-разному. Образ Мышкина во многом автобиографичен; вкладывая в уста героя рассказ о том, что он ощущает перед эпилептическим припадком, Достоевский передает свои собственные ощущения: «Что же в том, что это болезнь? /…/ Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» (8; 188).

Отношение Толстого к обретенной Болконским во время болезни гармонии более сложно. Поэтому столь различна оценка этой найденной героем перед смертью истины в литературоведческих трудах. П. П. Громов пишет: «Вернувшись к жизни, князь Андрей не мог бы жить этой новой крайностью – абстрактным, отрешенным от всего живого, конкретного, земного чувством любви к людям вообще, любви без различения, без земной реальной конфликтности /…/. Князь Андрей находит себя в единстве с “мировым целым”, и это единство есть небытие, смерть»⁸. Значит ли это, что обретенное героем перед смертью мировоззрение, с точки зрения автора, ложно? Думается, что правы не те исследователи, которые, как Л. Д. Опульская, утверждают, что «любить всех – значит никого не любить, не жить. В художественном мире Толстого утверждается как истинная любовь земная»9, а те, которые, как В. И. Камянов, подчеркивают двойственность сознания самого Толстого¹⁰. Истина, открывшаяся князю Андрею, согласуется с религиозными взглядами писателя, но диссонирует с общим тоном «Войны и мира».

И, наконец, последнее, что, с нашей точки зрения, сближает князя Мышкина и князя Андрея Болконского, – закономерный трагический итог, к которому авторы приводят каждого из них. В романе Достоевского трагизм более острый: Мышкин не только не спасает Настасью Филипповну своим состраданием, но и ощущает трагическую вину перед ней. В эпопее Толстого князь Андрей умирает на руках двух любящих его женщин от раны, полученной в великой Бородинской битве, оставляя после себя сына, который будет свято хранить память об отце¹¹.

Нужно отметить и то, что трагический финал князя Мышкина является проявлением общей трагической концепции мира в романе Достоевского: сострадание не спасает мир, красота уходит из жизни. В эпопее Толстого, несмотря на трагический финал судьбы князя Андрея, общая концепция жизни остается оптимистической. Об этом хорошо сказал Л. Шестов: «Казалось, что в “Войне и мире” он [Толстой – М. В.] уже подвел окончательный итог выводам и наблюдениям своей жизни. Все, что он видел, закреплено, определено и прочно на своем месте. И главное, так размещено, что получается ободряющая и радующая взоры картина, несмотря на то, что в ней ничего не забыто из тех ужасов жизни, которые подрывают доверие людей к ближнему и творцу. Князь Андрей умер мучительной смертью после мучительной жизни. Пете Ростову французы прострелили голову, старая графиня на наших глазах превращается в полуидиотку /…/. Но все это так расположено на картине, что не только не ослабляет, но еще усиливает общее бодрящее впечатление. Достоевский никогда не мог постигнуть этой стороны толстовского искусства»¹².

Итак, каждый из писателей по-своему решает проблему «совершенный герой в несовершенном мире». Это во многом обусловлено тем, что в произведениях Толстого и Достоевского воссозданы различные модели мира. Их можно назвать романная и эпическая (если использовать литературоведческие категории), или персоноцентрическая и пантеистическая (если осмысливать творчество великих русских романистов преимущественно в философском аспекте). Так или иначе, личность занимает неодинаковое место в мире Достоевского и Толстого. Для автора «Идиота» отдельная личность равноценна целой вселенной. В «Войне и мире», по словам О. В. Сливицкой, «эпическое децентрализованное повествование исключает для любой личности возможность занять неподобающее ей центральное положение в мире. Эпическая модель мира менее антропоцентрична, чем романная. Мир обладает большей свободой от каждого отдельного человека, он не повернут в сторону его проблем и не подчинен его изображению»¹³.

Таким образом, несмотря на то, что в романе Достоевского Мышкину не удается гармонизировать мир, сами жизненные принципы героя не подвергаются автором сомнению. «Положительно прекрасный человек» противостоит миру хаоса и дисгармонии самим фактом своего существования. Как пишет К. В. Мочульский, «он не активный боец, бросающийся в борьбу со злыми силами, не трагический герой, вызывающий судьбу на поединок: он не судит и не обличает, но самое появление его вызывает трагический конфликт /…/. Внутренний закон личности оказывается прямо противоположным закону темного мира»¹⁴. Правота в романе Достоевского остается за героем.

В эпопее Толстого правота остается не за героем, а за миром. Андрею Болконскому свойственно гипертрофированное чувство личности, преувеличение субъективного начала в жизни. По мысли Толстого, это одна из причин того, что гармония с миром дается этому герою так трудно. В конечном итоге Толстой приводит своего героя к обретению гармонии, но, по справедливому наблюдению А. А. Жук, именно в те моменты, «когда князю Андрею удается отрешиться от своей “гордыни”, он бывает наиболее тускло-безрадостен»¹⁵. После того, как Болконский проникается «каратаевским» мироощущением, ему остается только умереть. Князь Андрей приходит к открытию эпических ценностей, но при этом остается трагическим героем. Он не может так же органично почувствовать себя частью целого, как Каратаев, не может так же радостно и естественно ощутить самоценность жизни, как Пьер и Наташа.

Итак, думается, что проведенное нами сопоставление выявило еще один аспект творческого диалога Толстого и Достоевского, который они, даже не отдавая себе в этом отчета, вели на протяжении всей своей писательской жизни.

-----

1. Характерны в этом плане работы А. Зегерс «Наполеоновская идея власти в романах Толстого и Достоевского» // Яснополянский сборник. Тула, 1984; Ю. И. Селезнева «Два типа художественного сознания. Толстой и Достоевский» // В мире Толстого. М., 1978; Г. Б. Курляндской «Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский». Тула, 1986.
2. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 12 т. М., 1984. Т. 6. С. 60. Далее все ссылки на это издание будут даны в тексте в круглых скобках.
3. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1972-1982. Т. 8. С. 143. Далее ссылки на это издание будут даны в тексте в круглых скобках.
4. Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1978. С.46.
5. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // Н. А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991. С. 86.
6. Бочаров С. Г. Указ. изд. С. 79.
7. Щенников Г. К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1987. С. 252.
8. Громов П. П. О стиле Л. Н. Толстого. Л., 1971. С.397, 431.
9. Опульская Л. Д. «Война и мир» Л. Н. Толстого. М., 1987. С. 128.
10. См.: Камянов В. И. Поэтический мир эпоса: О романе Л. Толстого «Война и мир». М., 1978.
11. На этом делает акцент, в частности, К. Леонтьев в статье «Анализ, стиль и веяние: О романах гр. Толстого. Критический этюд» // Вопросы литературы. № 1. 1988.
12. Шестов Л. Достоевский и Ницше. СПб., 1903. С. 71.
13. Сливицкая О. В. «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблемы человеческого общения. Л., 1988. С. 19-20.
14. Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 403.
15. Жук А. А. Русская проза второй половины XIX века. М., 1981. С. 142.
читать источник