"...читать нужно не для того, чтобы понять других, а для того, чтобы понять себя". Эмиль Мишель Чоран

вторник, 19 апреля 2016 г.

М.Воловинская "Неожиданное сближение: князь Андрей Болконский и князь Мышкин"

Князь Андрей Болконский и князь Лев Николаевич Мышкин… Наш замысел сопоставить этих разноплановых персонажей может вызвать у читателя недоумение. Действительно, что общего может быть у героя исторического романа-эпопеи, предстающего перед читателем в качестве адъютанта Кутузова, члена комиссии Сперанского, участника Бородинского сражения, и князя-Христа (как именовал Достоевский Мышкина в черновиках к роману)? Дело не только в том, что персонажи Л. Толстого и Ф. Достоевского существуют в разных системах координат. По самому складу своей личности странный, «не от мира сего», наивный, как ребенок, Мышкин гораздо ближе Пьеру Безухову, который «не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти», чем безукоризненно владеющему аристократическими манерами Болконскому. Неслучайно Л. М. Лотман в книге «Реализм русской литературы 60-х годов XIX века» сочла возможным сопоставить Мышкина с Пьером Безуховым как героев-чудаков, а Г. А. Бялый увидел сходство между Мышкиным и Константином Левиным, который, по мнению большинства литературоведов, может быть отнесен к тому же типу толстовских героев, что и Пьер. Болконского же традиционно сопоставляют с антиподом Мышкина Раскольниковым – как героев-рационалистов, увлеченных наполеоновской идеей1.

И все-таки, как нам кажется, Мышкина и Андрея Болконского объединяет не только княжеский титул, ставший неотъемлемой частью их романного имени, но и проблема, которую можно условно назвать «совершенный человек в несовершенном мире». Думается, что сопоставление образов князя Андрея и князя Мышкина – один из способов (разумеется, не единственный) высветить своеобразие концепций мира и человека в романах Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского, а также поставить вопрос о специфике трагического в художественном мире авторов «Войны и мира» и «Идиота».
Создавая образ Андрея Болконского, Толстой не задавался целью изобразить «вполне прекрасного человека» (каковым, как известно, должен был стать, по замыслу Достоевского, Мышкин). Более того, князя Андрея нельзя, в отличие, например, от «круглого» Каратаева, причислить к героям, непосредственно воплощающим авторский идеал. И все-таки вкладывая в уста Наташи Ростовой произносимую у смертного одра князя Андрея фразу: «Он слишком хорош»2, – писатель выражает не только субъективное мнение своей любимой героини, но отчасти и собственную точку зрения. По сути, этим же самым «он слишком хорош» объясняет Настасья Филипповна свой отказ принять предложение Мышкина: «Этакого-то младенца сгубить? /…/ Ты не боишься, да я буду бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь!»3
Идеальность князя Мышкина и князя Андрея хорошо осознают те, кто их окружает. Андрей Болконский вызывает чувство восхищения не только у Наташи, но и у Пьера, который «считал князя Андрея образцом всех совершенств» (3; 147). О духовной исключительности Мышкина говорят самые разные персонажи романа «Идиот»: Настасья Филипповна («Прощай, князь, в первый раз человека видела» /148/), Евгений Павлович («Вы человек бесподобнейший» /307/), Аглая («Здесь все, все не стоят вашего мизинца, ни ума, ни сердца вашего! Вы честнее всех, благородней всех, лучше всех, добрее всех, умнее всех!» /283/) и другие.
С идеальностью Мышкина и Болконского связан в обоих романах мотив небесности. Многие исследователи романа «Идиот» подчеркивают, что Мышкин воплощает небесное, «ангелическое», по словам Н. А. Бердяева, начало. Неслучайно одним из ярких воспоминаний героя становится момент, связанный с его пребыванием в Швейцарии, когда он в ясный солнечный день заходит в горы: «Перед ним было блестящее небо, внизу озеро, кругом горизонт, светлый и бесконечный, которому конца-края нет. Он долго смотрел и терзался. Ему вспомнилось теперь, как простирал он руки в светлую, бесконечную синеву и плакал» (351). Андрею Болконскому «вечное, бесконечное» небо впервые открывается на поле Аустерлица, и с этого момента образ неба сопутствует герою на протяжении всего его романного существования.
И Мышкин, и Болконский видят небо в особом состоянии духа: герой Достоевского, пребывая на лечении в клинике Шнейдера в Швейцарии, остро переживает свое одиночество и отчужденность от мира; Андрей Болконский, тяжело раненный на поле Аустерлица, находясь между жизнью и смертью, ощущает отрешенность от всего земного. Нельзя не отметить, что общая тональность привлекших наше внимание эпизодов из «Войны и мира» и «Идиота» далеко не одинакова: герой Достоевского, вглядываясь в бесконечную синеву, терзается и плачет – герой Толстого, напротив, наблюдая за тем, как тихо ползут по небу облака, обретает душевный покой. Тем не менее оба впоследствии осознают важность испытанных ими ощущений и возвращаются памятью к этим моментам своей духовной биографии.
Объединяет Мышкина с Болконским и то, что сопричастность небесному отрывает их от полноценной земной жизни. Как писал С. Г. Бочаров, «в том образе неба, который сопровождает князя Андрея в романе Толстого, являясь как бы его лейтмотивом, есть величие, идеальность, есть бесконечность стремления и есть отрешенность, холодность. Небо абсолютное, вечное, справедливое, князь Андрей и ищет в жизни справедливость и совершенство /…/. Навсегда непереходим для него разрыв – совершенство и несовершенство действительного, «небо» и земная реальность отношений людей /…/. Этот разрыв – трагическая тема образа Андрея Болконского»4. Разрыв между небесным и земным можно назвать и трагической темой князя Мышкина. Н. А. Бердяев неслучайно писал, что «все несчастье Мышкина в том, что он слишком был подобен ангелу и недостаточно был человеком»5. Наделяя своих героев идеальностью, писатели не дают им возможность ощутить внутреннюю гармонию.
Сущность мироотношения Мышкина и князя Андрея высвечивают драматические истории их любви. Любовь Болконского к Наташе, так же как и чувство Мышкина к Настасье Филипповне, носит идеальный характер, что подчеркнуто уже тем, как выстраиваются в романах Толстого и Достоевского эпизоды первой встречи героя и героини. Чувство любви-жалости зарождается у Мышкина, когда он видит не саму Настасью Филипповну, а только её портрет, и этот момент становится для героя более важным, чем неожиданная встреча в доме Иволгиных, где Настасья Филипповна своим вызывающим поведением, казалось бы, разрушает сложившийся в воображении Мышкина (и отчасти читателя) идеальный образ. Андрей Болконский видит Наташу в Отрадном в течение нескольких мгновений, а затем прекрасной лунной ночью слышит ее взволнованный голос и ощущает, как в душе его поднимается «неожиданная путаница молодых мыслей и надежд» (4, 162). И в том, и в другом случае слово «встреча» может быть взято в кавычки, никакого общения между героем и героиней не происходит: в романе Достоевского Мышкин с замиранием сердца вглядывается в портрет Настасьи Филипповны, потрясенный ее удивительной трагической красотой, в то время как она даже не догадывается о его существовании; в романе Толстого специально подчеркивается, что Наташа не обратила внимания на князя Андрея («Девушка что-то кричала, но, узнав чужого, не взглянув на него [выделено нами – М. В.], со смехом побежала назад» /4; 160/), и Болконского особенно задевает, что «эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование» (4;160). Принятые Мышкиным и Болконским решения жениться в обоих романах неожиданны не только для окружающих, но отчасти и для самих героев. Передавая состояние Мышкина, переступающего порог дома Настасьи Филипповны, Достоевский замечает: «…Вопрос “Что же он там сделает и зачем идет?” – на этот вопрос он решительно не находил успокоительного ответа» (8; 114). Неожиданность решения своего героя подчеркивает и Толстой: “Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой”, – сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей» (4; 212).
Именно идеальным характером любви героев объясняется в обоих случаях неизбежность драматической (и даже трагической в романе Достоевского) развязки. Процитируем еще раз С. Г. Бочарова, книга которого, написанная в1970-е годы, до сих пор является одним из лучших исследований о «Войне и мире»: «В нынешнем соединении их [князя Андрея и Наташи.– М. В.], озаренном пожаром Москвы, есть идеальная поднятость, даже торжественность, есть то, что было в жизни всегда необходимо Болконскому /…/. “Неужели только затем так странно свела меня с ней судьба, чтобы мне умереть?” В вопросе этом уже заключен ответ. Наташу нам трудно представить с Болконским женой и матерью (какова она с Пьером Безуховым в эпилоге), она остается ему невестой»6. Изначальная невозможность семейного союза Мышкина с Настасьей Филипповной еще более очевидна, с самого начала романа действие неумолимо движется к катастрофе.
Конечно, чувство, испытываемое Мышкиным по отношению к Настасье Филипповне, совершенно иное по своей природе, чем любовь князя Андрея к Наташе. Мышкин хочет спасти Настасью Филипповну, ставшую для него воплощением страдающей, поруганной красоты, князь Андрей сам воскресает душой, проникаясь тем внутренним светом счастья, который излучает Наташа всем своим существом. Слова «радость» и «счастье» повторяются на страницах книги Толстого, изображающих Наташу, увиденную глазами князя Андрея, столь же часто, как слово «страдание» в тех эпизодах романа Достоевского, где речь идет об отношении Мышкина к Настасье Филипповне.
Однако обращает на себя внимание и другое: передавая впечатление, производимое Наташей на Болконского, Толстой всякий раз подчеркивает ее хрупкость и детскую беззащитность. И, может быть, неслучайно рядом со словом «любовь» возникает у Толстого ключевое для романа Достоевского «Идиот» слово «жалость»: «Князь Андрей держал ее [Наташину – М. В.] руку, смотрел ей в глаза и не находил в своей душе прежней любви к ней. В душе его вдруг повернулось что-то: не было прежней поэтической и таинственной прелести желания, а была жалость к ее женской и детской слабости» (4; 233). Эта внезапно возникнувшая жалость вносит в чувства князя Андрея уже на первом этапе его взаимоотношений с Наташей легкий оттенок дисгармонии, основанной на ощущении несоответствия между идеалом и действительностью, что в дальнейшем станет для героя источником драматических переживаний. Но для Болконского жалость не является определяющим чувством по отношению к Наташе, неслучайно он со свойственным ему максимализмом не может простить ее «измену»: «Я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу» (4; 382).
Для Мышкина, в отличие от Болконского, чувство любви-жалости органично, так как связано с самой сутью его мировоззрения. Но все-таки хочется вслед за Г. К. Щенниковым обратить внимание на то, что первоначальное отношение Мышкина к Настасье Филипповне не сводится только к жалости: «Находясь во власти “двойного чувства”, Мышкин, как и Раскольников, плохо понимает себя. Ему кажется, что отношение к Настасье Филипповне определяется лишь христианским состраданием. А между тем в начале их знакомства сострадание соединяется с другими чувствами: восхищением красотой, первой любовью к женщине»7. В дальнейшем жалость вытеснит из сердца Мышкина все другие чувства, он так скажет об этом Аглае: «О, я любил ее, о, очень любил… Но потом… потом… она все угадала… Что мне только жаль ее, а что я… уже не люблю ее» (8; 362). Любовь-жалость Мышкина не приносит Настасье Филипповне счастья, а, напротив, обостряет в ее душе ощущение собственной порочности и ускоряет трагическую развязку. И это объясняется не только душевной надломленностью героини и идеальным характером чувства Мышкина, которому не хватает земного начала, но и углубляющейся в процессе развития сюжета внутренней раздвоенностью героя. В сердце Мышкина уживаются два чувства: христианская любовь-жалость к Настасье Филипповне и земная любовь к Аглае, в которой Мышкин подсознательно ищет психологическую опору.
Изображение раздвоения героя между любовью христианской и любовью земной мы встретим и в «Войне и мире» на страницах, посвященных предсмертной болезни князя Андрея: Болконскому открывается новое для него начало вечной любви, позволяющее ему ощутить «странную легкость бытия», но это новое начало входит в противоречие с земной любовью к Наташе, которая привязывает его к жизни. Нетрудно заметить, что понятие «христианская любовь» в романах «Война и мир» и «Идиот» наполняется разным содержанием. Для умирающего Болконского «всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнью» (6; 65). Для Мышкина христианская любовь не есть нечто абстрактное, его сострадание – это своего рода страсть, поэтому прав Рогожин, замечая: «Вернее всего то, что жалость твоя еще пуще моей любви» (8; 177). Интересно, что предметом христианской любви-жалости Мышкина становится гордая красавица, вызывающая у других персонажей романа совершенно иные чувства.
Страницы, посвященные предсмертной болезни князя Андрея, показательны с точки зрения интересующей нас темы еще в одном отношении. В обоих произведениях мы встречаем мотив обретения героями гармонии с мировым целым в состоянии болезни. Как много значит мотив болезни в романе «Идиот», специально доказывать не нужно, над его функциями рассуждали многие литературоведы, и мы не считаем необходимым повторяться. Нам думается, что есть основания говорить о важности этого мотива и для книги Толстого. Заметим, что мотив болезни, так же как и мотив неба, в «Войне и мире» пронизывает все повествование о жизненном пути князя Андрея. Первый раз ощущение открывшейся истины герой испытывает в момент, когда он, тяжело раненный, лежит на поле Аустерлица; новое, неведомое прежде чувство отцовской любви он ощущает в момент тяжелой болезни Николеньки, сидя на маленьком стульчике и капая в рюмку лекарство; в процессе знаменитого разговора князя Андрея с Пьером в Богучарове опять звучит слово «болезнь», Болконский так излагает суть своего нового мировоззрения: «Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызенья совести и болезнь. И счастие есть только отсутствие этих двух зол» (4; 115). После помолвки с Наташей князь Андрей уезжает в Швейцарию (как тут не вспомнить князя Мышкина!) и пишет оттуда сестре: «Если бы доктора не задерживали меня здесь, на водах, я бы сам был в России, но теперь возвращение мое я должен отложить еще на три месяца» (4; 241). Именно эти три месяца и стали, как известно, для отношений героев роковыми, однако жизнь дарует им новую встречу, другие отношения, тоже по-своему драматические и романтические, и эта новая встреча опять связана с болезнью князя Андрея и во многом обусловлена ею.
Суть открывающейся героям во время болезни истины оценивается авторами «Войны и мира» и «Идиота» по-разному. Образ Мышкина во многом автобиографичен; вкладывая в уста героя рассказ о том, что он ощущает перед эпилептическим припадком, Достоевский передает свои собственные ощущения: «Что же в том, что это болезнь? /…/ Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?» (8; 188).
Отношение Толстого к обретенной Болконским во время болезни гармонии более сложно. Поэтому столь различна оценка этой найденной героем перед смертью истины в литературоведческих трудах. П. П. Громов пишет: «Вернувшись к жизни, князь Андрей не мог бы жить этой новой крайностью – абстрактным, отрешенным от всего живого, конкретного, земного чувством любви к людям вообще, любви без различения, без земной реальной конфликтности /…/. Князь Андрей находит себя в единстве с “мировым целым”, и это единство есть небытие, смерть»8. Значит ли это, что обретенное героем перед смертью мировоззрение, с точки зрения автора, ложно? Думается, что правы не те исследователи, которые, как Л. Д. Опульская, утверждают, что «любить всех – значит никого не любить, не жить. В художественном мире Толстого утверждается как истинная любовь земная»9, а те, которые, как В. И. Камянов, подчеркивают двойственность сознания самого Толстого10. Истина, открывшаяся князю Андрею, согласуется с религиозными взглядами писателя, но диссонирует с общим тоном «Войны и мира».
И, наконец, последнее, что, с нашей точки зрения, сближает князя Мышкина и князя Андрея Болконского, – закономерный трагический итог, к которому авторы приводят каждого из них. В романе Достоевского трагизм более острый: Мышкин не только не спасает Настасью Филипповну своим состраданием, но и ощущает трагическую вину перед ней. В эпопее Толстого князь Андрей умирает на руках двух любящих его женщин от раны, полученной в великой Бородинской битве, оставляя после себя сына, который будет свято хранить память об отце11.
Нужно отметить и то, что трагический финал князя Мышкина является проявлением общей трагической концепции мира в романе Достоевского: сострадание не спасает мир, красота уходит из жизни. В эпопее Толстого, несмотря на трагический финал судьбы князя Андрея, общая концепция жизни остается оптимистической. Об этом хорошо сказал Л. Шестов: «Казалось, что в “Войне и мире” он [Толстой – М. В.] уже подвел окончательный итог выводам и наблюдениям своей жизни. Все, что он видел, закреплено, определено и прочно на своем месте. И главное, так размещено, что получается ободряющая и радующая взоры картина, несмотря на то, что в ней ничего не забыто из тех ужасов жизни, которые подрывают доверие людей к ближнему и творцу. Князь Андрей умер мучительной смертью после мучительной жизни. Пете Ростову французы прострелили голову, старая графиня на наших глазах превращается в полуидиотку /…/. Но все это так расположено на картине, что не только не ослабляет, но еще усиливает общее бодрящее впечатление. Достоевский никогда не мог постигнуть этой стороны толстовского искусства»12.
Итак, каждый из писателей по-своему решает проблему «совершенный герой в несовершенном мире». Это во многом обусловлено тем, что в произведениях Толстого и Достоевского воссозданы различные модели мира. Их можно назвать романная и эпическая (если использовать литературоведческие категории), или персоноцентрическая и пантеистическая (если осмысливать творчество великих русских романистов преимущественно в философском аспекте). Так или иначе, личность занимает неодинаковое место в мире Достоевского и Толстого. Для автора «Идиота» отдельная личность равноценна целой вселенной. В «Войне и мире», по словам О. В. Сливицкой, «эпическое децентрализованное повествование исключает для любой личности возможность занять неподобающее ей центральное положение в мире. Эпическая модель мира менее антропоцентрична, чем романная. Мир обладает большей свободой от каждого отдельного человека, он не повернут в сторону его проблем и не подчинен его изображению»13.
Таким образом, несмотря на то, что в романе Достоевского Мышкину не удается гармонизировать мир, сами жизненные принципы героя не подвергаются автором сомнению. «Положительно прекрасный человек» противостоит миру хаоса и дисгармонии самим фактом своего существования. Как пишет К. В. Мочульский, «он не активный боец, бросающийся в борьбу со злыми силами, не трагический герой, вызывающий судьбу на поединок: он не судит и не обличает, но самое появление его вызывает трагический конфликт /…/. Внутренний закон личности оказывается прямо противоположным закону темного мира»14. Правота в романе Достоевского остается за героем.
В эпопее Толстого правота остается не за героем, а за миром. Андрею Болконскому свойственно гипертрофированное чувство личности, преувеличение субъективного начала в жизни. По мысли Толстого, это одна из причин того, что гармония с миром дается этому герою так трудно. В конечном итоге Толстой приводит своего героя к обретению гармонии, но, по справедливому наблюдению А. А. Жук, именно в те моменты, «когда князю Андрею удается отрешиться от своей “гордыни”, он бывает наиболее тускло-безрадостен»15. После того, как Болконский проникается «каратаевским» мироощущением, ему остается только умереть. Князь Андрей приходит к открытию эпических ценностей, но при этом остается трагическим героем. Он не может так же органично почувствовать себя частью целого, как Каратаев, не может так же радостно и естественно ощутить самоценность жизни, как Пьер и Наташа.
Итак, думается, что проведенное нами сопоставление выявило еще один аспект творческого диалога Толстого и Достоевского, который они, даже не отдавая себе в этом отчета, вели на протяжении всей своей писательской жизни.
-----
1. Характерны в этом плане работы А. Зегерс «Наполеоновская идея власти в романах Толстого и Достоевского» // Яснополянский сборник. Тула, 1984; Ю. И. Селезнева «Два типа художественного сознания. Толстой и Достоевский» // В мире Толстого. М., 1978; Г. Б. Курляндской «Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский». Тула, 1986.
2. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 12 т. М., 1984. Т. 6. С. 60. Далее все ссылки на это издание будут даны в тексте в круглых скобках.
3. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Л., 1972-1982. Т. 8. С. 143. Далее ссылки на это издание будут даны в тексте в круглых скобках.
4. Бочаров С. Г. Роман Л. Толстого «Война и мир». М., 1978. С.46.
5. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского // Н. А. Бердяев о русской философии. Свердловск, 1991. С. 86.
6. Бочаров С. Г. Указ. изд. С. 79.
7. Щенников Г. К. Достоевский и русский реализм. Свердловск, 1987. С. 252.
8. Громов П. П. О стиле Л. Н. Толстого. Л., 1971. С.397, 431.
9. Опульская Л. Д. «Война и мир» Л. Н. Толстого. М., 1987. С. 128.
10. См.: Камянов В. И. Поэтический мир эпоса: О романе Л. Толстого «Война и мир». М., 1978.
11. На этом делает акцент, в частности, К. Леонтьев в статье «Анализ, стиль и веяние: О романах гр. Толстого. Критический этюд» // Вопросы литературы. № 1. 1988.
12. Шестов Л. Достоевский и Ницше. СПб., 1903. С. 71.
13. Сливицкая О. В. «Война и мир» Л. Н. Толстого. Проблемы человеческого общения. Л., 1988. С. 19-20.
14. Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 403.
15. Жук А. А. Русская проза второй половины XIX века. М., 1981. С. 142.
читать источник 

Комментариев нет:

Отправить комментарий