— Как, сударыня! вы уже хотите оставить
нас? С позволения вашего
попровожу вас.
— Нет, не хочу, чтоб такой
учтивый господин
потрудился для меня.
— Изволите шутить, сударыня.
Manuel pour la
conversation par madame
de Jenlis, p. 375¹, Русское отделение
Однажды в Петербурге было
солнце; по Невскому проспекту шла целая толпа девушек; их было одиннадцать, ни
больше ни меньше, и одна другой лучше; да три маменьки, про которых, к
несчастию, нельзя было сказать того же. Хорошенькие головки вертелись, ножки
топали о гладкий гранит, но им всем было очень скучно: они уж друг друга
пересмотрели, давно друг с другом обо всем переговорили, давно друг друга
пересмеяли и смертельно друг другу надоели; но все-таки держались рука за руку
и, не отставая друг от дружки, шли монастырь монастырем; таков уже у нас
обычай: девушка умрет от скуки, а не даст своей руки мужчине, если он не имеет
счастия быть ей братом, дядюшкой или еще более завидного счастия — восьмидесяти
лет от роду; ибо «что скажут маменьки?». Уж эти мне маменьки! когда-нибудь
доберусь я до них! я выведу на свежую воду их старинные проказы! я разберу их
устав благочиния, я докажу им, что он не природой написан, не умом скреплен!
Мешаются не в свое дело, а наши девушки скучают-скучают, вянут-вянут, пока не
сделаются сами похожи на маменек, а маменькам то и по сердцу! Погодите! я вас!
Как бы то ни было, а наша толпа летела по
проспекту и, часто набегала на прохожих, которые останавливались, чтобы
посмотреть на красавиц; но подходить к ним никто не подходил — да и как
подойти? Спереди маменька, сзади маменька, в середине маменька — страшно!
Вот на Невском проспекте
новоприезжий искусник выставил блестящую вывеску: сквозь окошки светятся
парообразные дымки, сыплются радужные цветы, золотистый атлас льется водопадом
по бархату, и хорошенькие куколки, в пух разряженные, под хрустальными
колпаками кивают головками. Вдруг наша первая пара остановилась поворотилась и
прыг на чугунные ступеньки; за ней другая, потом третья, и, наконец, вся лавка
наполнилась красавицами. Долго они разбирали, любовались — да и было чем:
хозяин такой быстрый, с синими очками, в модном фраке, с большими бакенбардами,
затянут, перетянут, чуть не ломается; он и говорит и продает, хвалит и бранит,
и деньги берет и отмеривает; беспрестанно он расстилает и расставляет перед
моими красавицами: то газ из паутины с насыпью бабочкиных крылышек; то часы,
которые укладывались на булавочной головке; то лорнет из мушиных глаз, в
который в одно мгновение можно было видеть все, что кругом делается; то
блонду², которая таяла от прикосновения; то башмаки, сделанные из стрекозиной
лапки; то перья, сплетенные из пчелиной шерстки; то, увы! румяна, которые от
духу налетали на щечку. Наши красавицы целый бы век остались в этой лавке, если
бы не маменьки! Маменьки догадались, махнули чепчиками, поворотили налево
кругом и, вышедши на ступеньки, благоразумно принялись считать, чтобы
увериться, все ли красавицы выйдут из лавки; но по несчастию (говорят, ворона
умеет считать только до четырех), наши маменьки умели считать только до десяти:
не мудрено же, что они обочлись и отправились домой с десятью девушками,
наблюдая прежний порядок и благочиние, а одиннадцатую позабыли в магазине.
Едва толпа удалилась, как
заморский басурманин тотчас дверь на запор и к красавице; все с нее долой: и
шляпку, и башмаки, и чулочки, оставил только, окаянный, юбку да кофточку;
схватил несчастную за косу, поставил на полку и покрыл хрустальным колпаком.
Сам же за перочинный ножичек,
шляпку в руки и с чрезвычайным проворством ну с нее срезывать пыль, налетевшую
с мостовой; резал, резал, и у него в руках очутились две шляпки, из которых
одна чуть было не взлетела на воздух, когда он надел ее на столбик; потом он
так же осторожно срезал тисненые цветы на материи, из которой была сделана
шляпка, и у него сделалась еще шляпка; потом еще раз — и вышла четвертая
шляпка, на которой был только оттиск от цветов; потом еще — и вышла пятая
шляпка простенькая; потом еще, еще — и всего набралось у него двенадцать
шляпок; то же, окаянный сделал и с платьицем, и с шалью, и с башмачками, и с
чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжине, которые он бережно уклал в
картон с иностранными клеймами… и все это, уверяю вас, он сделал в несколько
минут.
— Не плачь, красавица, —
приговаривал он изломанным русским языком, — не плачь! тебе же годится на
приданое!
Когда он кончил свою работу,
тогда прибавил:
— Теперь и твоя очередь,
красавица!
С сими словами он махнул
рукою, топнул; на всех часах пробило тринадцать часов, все колокольчики
зазвенели все органа заиграли, все куклы запрыгали, и из банки с пудрой
выскочила безмозглая французская голова; из банки с табаком чуткий немецкий нос
с ослиными ушами; а из бутулки с содовою водою туго набитый английский живот.
Все эти почтенные господа уселись в кружок и выпучили глаза на волшебника.
— Горе! — вскричал чародей.
— Да, горе! — отвечала
безмозглая французская голова, — пудра вышла из моды!
— Не в том дело, — проворчал
английский живот, — меня, словно пустой мешок, за порог выкидывают!
— Еще хуже, — просопел
немецкий нос, — на меня верхом садятся, да еще пришпоривают.
— Все не то! — возразил
чародей, — все не то! еще хуже; русские девушки не хотят больше быть заморскими
куклами! вот настоящее горе! продолжись оно — и русские подумают, что они в
самом деле такие же люди.
— Горе! горе! — закричали в
один голос все басурмане.
— Надобно для них выдумать
новую шляпку, — говорила голова.
— Внушить им правила нашей
нравственности, — толковал живот.
— Выдать их замуж за нашего
брата, — твердил чуткий нос.
— Все это хорошо! — отвечал
чародей, — да мало! Теперь уже не то, что было! На новое горе новое лекарство;
надобно подняться на хитрости!
Думал, долго думал чародей,
наконец махнул еще рукою, и пред собранием явился треножник, мариина баня и
реторта, и злодеи принялись за работу.
В реторту втиснули они
множество романов мадам Жанлис³, Честерфильдовы письма⁴, несколько
заплесневелых сенсаций, канву, итальянские рулады, дюжину новых контрдансов,
несколько выкладок из английской нравственной арифметики⁵ и выгнали
из всего этого какую-то бесцветную и бездушную жидкость. Потом чародей отворил
окошко, повел рукою по воздуху Невского проспекта и захватил полную горсть
городских сплетней, слухов и рассказов; наконец из ящика вытащил огромный пук
бумаг и с дикою радостию показал его своим товарищам; то были обрезки от
дипломатических писем и отрывки из письмовника, в коих содержались уверения в
глубочайшем почтении и истинной преданности; все это злодей, прыгая и хохоча,
ну мешать с своим бесовским составом; французская голова раздувала огонь,
немецкий нос размешивал, а английский живот, словно пест, утаптывал.
Когда жидкость простыла,
чародей к красавице: вынул бедную, трепещущую, из-под стеклянного колпака и
принялся из нее, злодей, вырезывать сердце! О! как страдала, как билась бедная
красавица! как крепко держалась она за свое невинное, свое горячее сердце! с
каким славянским мужеством противилась она басурманам. Уже они были в отчаянии,
готовы отказаться от своего предприятия, но, на беду, чародей догадался,
схватил какой-то маменькин чепчик, бросил на уголья — чепчик закурился, и от
этого курева красавица одурела.
Злодеи воспользовались этим
мгновением, вынули из нее сердце и опустили его в свой бесовский состав. Долго,
долго они распаривали бедное сердце русской красавицы, вытягивали, выдували, и
когда они вклеили его в свое место, то красавица позволила им делать с собою
все, что было им угодно. Окаянный басурман схватил ее пухленькие щечки,
маленькие ножки, ручки и ну перочинным ножом соскребать с них свежий славянский
румянец и тщательно собирать его в баночку с надписью roug vegetal⁶;
и красавица сделалась беленькая-беленькая, как кобчик; насмешливый злодей не
удовольствовался этим: маленькой губкой он стер с нее белизну и выжал в
скляночку с надписью: lait de concomore⁷, и красавица сделалась желтая,
коричневая; потом к наливной шейке он приставил пневматическую машину, повернул
— и шейка опустилась и повисла на косточках; потом маленькими щипцами разинул
ей ротик, схватил язычок и повернул его так, чтобы он не мог порядочно
выговорить ни одного русского слова; наконец затянул ее в узкий корсет, накинул
на нее какую-то уродливую дымку и выставил красавицу на мороз к окошку. Засим
басурмане успокоились; безмозглая французская голова с хохотом прыгнула в банку
с пудрою; немецкий нос зачихал от удовольствия и убрался в бочку с табаком;
английский живот молчал, но только хлопал по полу от радости и также уплелся в
бутылку с содовою водою; и все в магазине пришло в прежний порядок, и только
стало в нем одною куклою больше!
Между тем время бежит да
бежит; в лавку приходят покупщики, покупают паутинный газ и мушиные глазки,
любуются на куколок. Вот один молодой человек посмотрел на нашу красавицу,
задумался, и, как ни смеялись над ним товарищи, купил ее и принес к себе в дом.
Он был человек одинокий, нрава тихого, не любил ни шума, ни крика; он поставил
куклу на видном месте, одел ее, обул ее, целовал ее ножки и любовался ею, как
ребенок. Но кукла скоро почуяла русский дух: ей понравился его гостеприимство и
добродушие. Однажды, когда молодой человек задумался, ей показалось, что он
забыл о ней, она зашевелилась, залепетала; удивленный, он подошел к ней, снял
хрустальный колпак, посмотрел: его красавица кукла куклою. Он приписал это
действию воображения и снова задумался, замечтался; кукла рассердилась: ну
опять шевелиться, прыгать, кричать, стучать об колпак, ну так и рвется из-под
него.
— Неужеле ты в самом деле
живешь? — говорил ей молодой человек, — если ты в самом деле живая, я тебя буду
любить больше души моей; ну, докажи, что ты живешь, вымолви хотя словечко!
— Пожалуй! — сказала кукла, —
я живу, право живу.
— Как! ты можешь и говорить? —
воскликнул молодой человек, — о, какое счастие! Не обман ли это? дай мне еще
раз увериться, говори мне о чем-нибудь!
— Да об чем мы будем говорить?
— Как о чем? на свете есть
добро, есть искусство!..
— Какая мне нужда до них! —
отвечала кукла, — это все очень скучно!
— Что это значит? Как скучно?
Разве до тебя еще никогда не доходило, что есть на свете мысли, чувства?..
— А, чувства! чувства? знаю, —
скоро проговорила кукла, — чувства почтения и преданности, с которыми честь
имею быть, милостливый государь, вам покорная ко услугам…
— Ты ошибаешься, моя
красавица; ты смешиваешь условные фразы, которые каждый день переменяются, с
тем, что составляет вечное незыблемое украшение человека.
— Знаешь ли, что говорят? —
прервала его красавица, — одна девушка вышла замуж, но за ней волочится другой,
и она хочет развестися. Как не стыдно!
— Что тебе нужды до этого, моя
милая? подумай лучше о том, как многого ты на свете не знаешь; ты даже не
знаешь того чувства, которое должно составлять жизнь женщины; это святое
чувство, которое называют любовью; которое проникает все существо человека; им
живет душа его, оно порождает рай и ад на земле.
— Когда на бале много танцуют,
то бывает весело, когда мало, так скучно, — отвечала кукла.
— Ах, лучше бы ты не говорила!
— вскричал молодой человек, — ты не понимаешь меня, моя красавица!
И тщетно он хотел ее
образумить: приносил ли он ей книги — книги оставались неразрезанными; говорил
ли ей о музыке души — она отвечала ему итальянскою руладою; показывал ли
картину славного мастера — красавица показывала ему канву.
И молодой человек решился
каждое утро и вечер подходить к хрустальному колпаку и говорить кукле: «Есть на
свете добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай в музыке; не в светских
фразах, но в душе чувства и мысли».
Кукла молчала.
Однажды кукла задумалась, и
думала долго. Молодой человек был в восхищении, как вдруг она сказала ему:
— Ну, теперь знаю, знаю; есть
на свете добродетель, есть искусство, есть любовь — не в светских фразах, но в
душе чувства и мысли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей
истинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею быть…
— О! перестань, бога ради, —
вскричал молодой человек, — если ты не знаешь ни добродетели, ни любви,-то по
крайней мере не унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами…
— Как не знаю! — вскричала с
гневом кукла, — на тебя никак не угодишь, неблагодарный! Нет, — я знаю, очень
знаю: _есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь_, как равно и
почтение, с коими честь имею быть…
Молодой человек был в
отчаянии. Между тем кукла была очень рада своему новому приобретению; не
проходило часа, чтоб она не кричала: «Есть добродетель, есть любовь, есть
искусство», — и не примешивала к своим словам уверений в глубочайшем почтении;
идет ли снег — кукла твердит: «Есть добродетель!», — принесут ли обедать — она
кричит: «Есть любовь!», — и вскоре дошло до того, что это слово опротивело
молодому человеку. Что он ни делал: говорил ли с восторгом и умилением,
доказывал ли хладнокровно, бесился ли, насмехался ли над красавицею — все она
никак не могла постигнуть, какое различие между затверженными ею словами и
обыкновенными светскими фразами; никак не могла постигнуть, что любовь и
добродетель годятся на что-нибудь другое, кроме письменного окончания.
И часто восклицал молодой человек:
«Ах, лучше бы ты не говорила!»
Наконец он сказал ей:
— Я вижу, что мне не вразумить
тебя, что ты не можешь к заветным, святым словам добра, любви и искусства
присоединить другого смысла, кроме почтения и преданности… Как быть! Горько
мне, но я не виню тебя в этом. Слушай же, всякий на сем свете должен что-нибудь
делать; не можешь ты ни мыслить, ни чувствовать; не перелить мне своей души в
тебя; так занимайся хозяйством по старинному русскому обычаю, — смотри за
столом, своди счеты, будь мне во всем покорна; когда меня избавишь от
механических занятий жизни, я — правда, не столько тебя буду любить, сколько
любил бы тогда, когда бы души наши сливались, — но все любить тебя буду.
— Что я за ключница? —
закричала кукла, рассердилась и заплакала, — разве ты затем купил меня? Купил —
так лелей, одевай, утешай. Что мне за дело до твоей души и до твоего хозяйства!
Видишь, я верна тебе, я не бегу от тебя, — так будь же за то благодарен, мои
ручки и ножки слабы; я хочу и люблю ничего не делать, не думать, не
чувствовать, не хозяйничать, — а твое дело забавлять меня.
И в самом деле, так было.
Когда молодой человек занимался своею куклою, когда одевал, раздевал ее, когда
целовал ее ножки — кукла была и смирна и добра, хоть и ничего не говорила; но
если он забудет переменить ее шляпку, если задумается, если отведет от нее
глаза, кукла так начнет стучать о свой хрустальный колпак, что хоть вон беги.
Наконец не стало ему терпения: возьмет ли он книгу, сядет ли обедать, ляжет ли
на диван отдохнуть, — кукла стучит и кричит, Как живая, и не дает ему покоя ни
днем, ни ночью; и стала его жизнь — не жизнь, но ад. Вот молодой человек
рассердился; несчастный не знал страдания, которое вынесла бедная красавица; не
знал, как крепко она держалась за врожденное ей природою сердце, с какой болью
отдала его своим мучителям, или учителям, — и однажды спросонья он выкинул
куклу за окошко; за то все проходящие его осуждали, однако же куклу никто не
поднял.
А кто всему виною? сперва
басурмане, которые портят наших красавиц, а потом маменьки, которые не умеют
считать дальше десяти. Вот вам и нравоучение.
Мыслящие люди не обвинят
автора в квасном патриотизме за эту шутку. Кто понимает цену западного
просвещения, тому понятны и его злоупотребления. (Прим. В. Ф. Одоевского.)
¹ — Руководство для разговора,
составленное мадам Жанлис, стр. 375 (франц.)
² — шелковое кружево
³ — Мадам Жанлис — французская писательница
Маллен Фелисите Жанлис, написавшая множество романов светской и исторической
тематики, сентиментальных и дидактических, неглубоких по мысли.
⁴ — Честерфильдовы письма — имеется
в виду книга английского писателя Честерфильда Филиппа Дормера Стоенхопа
«Письма к сыну», своего рода свод житейских и моральных правил, выдержанных в
духе узкого практицизма.
⁵ — Имеются в виду этические
учения, основанные на практическом расчете пользы, подобные учению И.Бентама,
апологета этики «утилитаризма».
⁶ — растительные румяна (франц.).
⁷ — огуречный сок (франц.).
Комментариев нет:
Отправить комментарий