Один
час… Даю ему один час. Час опоздания – это максимум, что может вытерпеть
женщина. Такая, как я, во всяком случае. Счастливая в браке, красивая,
признанно красивая, соблазнительная и желанная. Которую желает не одна дюжина
типов… шестерых могу даже назвать. Женщина в восхитительной шляпе и в
восхитительных лисах, которая вот уже полчаса, сидя на каменной скамье в
парижском сквере, ждет опаздывающего мужчину – что постыдно, немыслимо. Нелепо.
Я красива, элегантна, желанна и нелепа. Но через полтора часа я все еще буду
здесь и, стоит ему только захотеть, истопчу свою гнусную шляпу и брошу эти
гадкие шкуры на скамейке. Стоит ему только захотеть, придя сюда наконец, я
потащусь за ним пешком через весь город.
А
если не придет, покончу с собой. Вернусь домой, поцелую Анри, положу на постель
свою шляпу (потому что это приносит несчастье) и повешу лис на вешалку (потому
что люблю порядок). Потом возьму в своей чудесной ванной пузырек, припрятанный
за средствами для снятия макияжа, вытряхну содержимое на ладонь и проглочу одну
за другой эти горькие белые таблетки, запивая теплой водой. Как раз сколько
надо. Ни слишком много, ни слишком мало. Не собираюсь так смешно промахнуться с
этим делом. Хватит с меня смешного: любила смешно, жила смешно, надо хоть
умереть без нелепостей. У меня больше нет юмора. Любовь есть, причем с большой
буквы, а вот от юмора все буквы, и большие и маленькие, давно вылетели в окно.
С тех пор как появился Бернар Фару.
Люка
Дюдеван, известный под кличкой «Люлю Портки», осторожно вытянул ноги и с
облегчением вздохнул. Он все верно приметил: кроме дурехи с ее кошкой вокруг
шеи, на скамейке больше никого. Это стало просто мученьем каким-то – найти
спокойную скамейку. С первых же погожих дней все горожане без машин захватывали
облюбованные Люка скамейки, его верные, гладкие и голые зимние скамейки.
Нежились тут часами, в губы целовались, как же без этого, книжки читали, а
иногда – хуже не придумаешь – сторожили тут своих горластых карапузов, которые
косо на него поглядывали. Но сейчас уже темно, и эта каменная, чертовски
жесткая скамья в мрачноватом сквере не привлекала ни упитанных, ни углозадых
обывателей. Кроме этой вот брюнетки. И впрямь красивой в своей шляпе. Все
смотрит в сторону аллеи, явно поджидает кого-то… Надо быть полным кретином, чтобы
заставлять такую женщину ждать! Если бы Люка не отказался давным-давно от
красивых женщин, от красивых машин и от всей нашей распрекрасной цивилизации,
он бы за ней приударил. И если бы не его рванье, это вполне могло бы сработать.
В свои тридцать восемь лет, прилично одетый и навеселе, он, душка Люка 60-х,
мог любую подцепить.
Он
открыл мешок, достал свою драгоценную, полную до краев бутыль, откупорил и уже
поднял локоть, но вдруг остановился. Плечи сидевшей рядом женщины сотрясались
от беззвучных, но неистовых рыданий. Жутко было на это смотреть, и Люка словно
против воли придвинул к ней свою драгоценную бутыль. Стекло звякнуло о камень
скамьи, женщина повернулась, и Люка увидел ее лицо: два светлых глаза,
блестевшие под вуалеткой, обведенные карандашом и горем, переполненные
круглыми, неудержимыми слезами. Они смотрели друг на друга довольно долго,
взгляд голубой и взгляд черный, взгляд безутешный и взгляд сочувственный. Но
вдруг она словно очнулась, пробормотала «спасибо», взяла драгоценную бутылку, отхлебнула
большой глоток и вернула. Слезы немедленно иссякли. Она вновь порозовела, почти
улыбнулась, и Люка в который раз гордо отметил несказанную благотворность
красного вина.
–
Здорово помогает, – сказал он со всем достоинством верного потребителя.
–
Да, очень, – отозвалась она, доставая носовой платок из кармана.
И
высморкалась, да так мощно, что звук удивил ее саму. Бросила в сторону Люка
извиняющийся взгляд, но тот, джентльмен до кончиков ногтей, пил в свой черед,
будто не слыша ничего, кроме дивной песни вина в своих жилах.
–
Что это за марка? – поинтересовалась она.
–
Понятия не имею, – сказал Люка, вытирая губы рукавом. – Во всяком случае,
тринадцать градусов. Я его беру у Добера, приятеля. Еще чуточку хотите? –
предложил он любезно, но без особого воодушевления, потому что, вообще-то,
рассчитывал на эту бутылку, чтобы скрасить вечер.
–
Нет, нет, большое спасибо, – тактично отказалась брюнетка. – Но мне от этого
полегчало, в самом деле. Я в этом нуждалась…
После
того как она сама намекнула на свои слезы, Люка мог осведомиться об их причине:
–
У вас горе какое или надинамил кто?
–
Думаю, что надинамил, – ответила она. – Сейчас уже на целых полчаса.
–
Мудак он, этот тип, – сказал Люка твердо. – Полный мудила, с вашего позволения.
–
Но больше часа я бы не стала ждать, – продолжила она окрепшим голосом. – Уж в
этом-то я поклялась. Без одной шесть встаю, возвращаюсь домой и… И вот.
–
На вашем месте, – начал Люка, – я… Эх, уж я бы!..
Он
сделал неопределенный жест рукой, его лицо стало задумчивым. «И почти
красивым», – подумала Роберта.
–
Так что на моем месте? – подхватила она.
–
Меня это, конечно, не касается, – продолжил Люка, – но я в свое время тоже,
бывало, ждал женщин на скамейках, и всякий раз, когда это было больше часа с четвертью,
дело плохо кончалось… Для меня, я хочу сказать.
Она
пристально на него посмотрела:
–
А в другие разы?.. Когда вы уходили… раньше?
–
Ежели уходил раньше, значит, мог уйти, – сказал Люка, глядя на нее в свой
черед. – Это они смекали довольно быстро. И потом прибегали как миленькие.
Наступило
задумчивое молчание. Роберта и Люка казались аллегорической парой: «Философ и
его ученик». Она посмотрела на свои ноги, потом на аллею. Словно в рассеянности
протянула руку к Люка, и тот, смирившись, вложил в нее бутылку. Он нес
моральную ответственность. Она отхлебнула (довольно большой глоток, отметил он
с грустью) и вытерла губы рукавом из роскошной шерсти, тем же жестом, что и он.
–
А когда они вас нагоняли? – спросила она с колебанием в голосе.
–
Я уж у себя был, – засмеялся Люка (невольно, потому что у него не хватало трех
зубов спереди и это его раздражало в преддверии своей новой победы). – А там у
меня Клопинетта, и уж она-то меня точно любит. Так что… – закончил Люка кратко,
если и не совсем грамматически верно.
Он
сопроводил это «так что» неопределенным жестом, который, однако, настолько ясно
означал: «Так что, оказавшись в тепле, под своим мостом, с Клопинеттой…», что
Роберту захватила та же мысль: «Так что, оказавшись в тепле, у себя дома на
авеню Поль-Думе, с Анри…»
Она
медленно встала, отряхнулась. «Великолепная женщина, – подумал Люка, – ладно
скроена и все такое…»
–
Я пошла, – сказала она, – домой.
–
Так ведь часа еще не прошло, а? – спросил Люка, щурясь от смеха.
Он
был доволен, отмочив отличную шутку. Решил остаться тут и полюбоваться на
приход того типа. И уже предвкушал развлечение. Довести до слез женщину с
глазами такого цвета – это ему даром с рук не сойдет.
–
Нет, – сказала она и тоже засмеялась. – Нет, часа еще не прошло. Тем хуже, я…
До свидания, мсье. Спасибо за… Спасибо за все.
Роберта
вытянула руку, указывая на Люка и даже на бутылку, что немного встревожило
владельца. Но она уже склонилась, схватила своими теплыми ладошками руки Люка,
слегка стиснула их и убежала. Исчезла в аллее. «Как раз вовремя», – подумал
Люка, увидев через три секунды появление раздраженного молодого человека,
который, просидев рядом с ним следующие полчаса, нетерпеливо бил копытом.
Бернар
Фару был тем более раздражен, что и в самом деле застрял в автомобильной
пробке.
Хотя
при этом он и не думал извиняться за свое опоздание, не думал также, что
Роберта может его не дождаться и вместо нее на скамейке окажется этот
похохатывающий неизвестно над чем бомж-придурок. Из-за чего он испытал досаду,
потом сомнения, а затем и любовь, то есть почти сразу же. Однако Роберта больше
не ждала его нигде. Бог знает почему, но она его разлюбила.
Комментариев нет:
Отправить комментарий