"...читать нужно не для того, чтобы понять других, а для того, чтобы понять себя". Эмиль Мишель Чоран
вторник, 19 января 2016 г.
Василий Владимирский "Как «Мы» повлияли на литературу XX века"
Слово «стопудово», имя в виде номера, секс по карточкам, пища из нефти
и другие идеи, которые более поздние авторы нашли в романе «Мы»
В большинстве случаев доказать прямое
влияние романа Евгения Замятина на творчество более поздних авторов
невозможно. Например, Олдос Хаксли, автор книги «О дивный новый мир»,
категорически отрицал знакомство с произведением русского писателя.
Однако идеи, коллизии, сюжетные ходы, к которым обращался Замятин
в «Мы», раз за разом повторяются в утопиях и антиутопиях ХХ века,
известных и почти забытых нашими современниками. Вот главные из таких
«заимствований».
Среди авторов антиутопий ХХ века Евгений Замятин одним из первых
показал, к каким результатам могут привести эксперименты с языком —
целенаправленное исключение из разговорной практики лишних, устаревших,
чуждых победившему классу слов (например, «семья», «вдохновение»
или «икона») и введение неологизмов («нумер», «юнифа», «стопудово»,
«розово‑талонно» и так далее). Идею развил и довел до апофеоза Джордж
Оруэлл, предложивший в романе «1984» стройную концепцию «новояза».
«Это прекрасно — уничтожать слова. Главный мусор скопился,
конечно, в глаголах и прилагательных, но и среди существительных — сотни
и сотни лишних. Не только синонимов; есть ведь и антонимы. Ну скажите,
для чего нужно слово, которое есть полная противоположность другого?
Слово само содержит свою противоположность. Возьмем, например, „голод“.
Если есть слово „голод“, зачем вам „сытость“? „Неголод“ ничем не хуже,
даже лучше, потому что оно — прямая противоположность, а „сытость“ —
нет. Или оттенки и степени прилагательных. „Хороший“ — для кого хороший?
А „плюсовой“ исключает субъективность. Опять же, если вам нужно что-то
сильнее „плюсового“, какой смысл иметь целый набор расплывчатых,
бесполезных слов: „великолепный“, „отличный“ и так далее?
„Плюс плюсовой“ охватывает те же значения, а если нужно еще сильнее —
„плюсплюс плюсовой“. Конечно, мы и сейчас уже пользуемся этими формами,
но в окончательном варианте новояза других просто не останется. В итоге
все понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами —
а по сути, двумя. Вы чувствуете, какая стройность, Уинстон?»
Джордж Оруэлл. «1984»
2. Замена имен номерами
Одна из самых запоминающихся черт «мира будущего» в романе
«Мы» — повсеместное упразднение имен собственных и замена их безликими
буквенно-числовыми идентификаторами. Автор представляет нам главного
героя как «нумер Д-503», а его подругу-революционерку — как «I-330».
Замятинские «нумера» — безликая масса, взаимозаменяемые винтики в машине
всеобщего благоденствия, имена им попросту ни к чему. В 1920–30-х годах
идея отказа от имен получила широкое распространение во всем мире,
в том числе и по другую сторону океана. Очень похоже, например, зовут
героев антиутопической повести американки русского происхождения Айн
Рэнд «Гимн». Кроме того, в мире, о котором рассказывает писательница,
запрещено местоимение «я», вместо него используется «мы» — что
недвусмысленно указывает на источник заимствования.
«Наше имя Равенство 7‑2521. Так написано на нашем железном браслете,
таком, какой все люди носят на левом запястье. Нам двадцать один год.
Наш рост шесть футов. Это плохо, не так уж много людей шести футов
ростом. Учителя и Начальники всегда выделяли нас и, хмурясь, говорили:
„Равенство 7‑2521, в твоих костях живет зло, ибо твое тело переросло
тела твоих братьев“. Но мы не в силах изменить ни нашего тела, ни наших
костей».
Еще одно средство социальной унификации у Замятина — строгая
регламентация сексуальной жизни. В романе «Мы» существуют
выдающиеся централизованно «розовые карточки», без которых — ни-ни.
И в этом писатель не одинок. Олдос Хаксли пошел дальше: в его дистопии
разного рода эротические игры и массовые оргии — всеобщая норма,
социально поощряемая и контролируемая практика, основы которой прививают
с детства. Тот, кто их избегает, выглядит подозрительно в глазах
товарищей и рискует стать жертвой местной карательной психиатрии.
«Над ними в спальных залах, на десяти последующих этажах, малыши
и малышки, кому полагался по возрасту послеобеденный сон, и во сне этом
трудились не менее других, хотя и бессознательно, усваивали
гипнопедические уроки гигиены и умения общаться, основы кастового
самосознания и начала секса. А еще выше помещались игровые залы, где
по случаю дождя девятьсот детишек постарше развлекались кубиками,
лепкой, прятками и эротической игрой».
Создание нового человека, не отягощенного инерцией прошлого,
свободного от заблуждений и убеждений предыдущих поколений, невозможно
в рамках традиционных социальных институтов, таких как семья. Начинать
следует с чистого листа — на этом сходятся авторы самых грандиозных
утопий и антиутопий ХХ века. Разница в том, как оценивают писатели саму
идею нового человека. Если в антиутопии Замятина
на Детско-воспитательных Заводах непримиримо борются с любыми
проявлениями индивидуализма, причесывают воспитанников под одну
гребенку, то в «Полуденном цикле» братьев Стругацких именно в интернатах
закладывается основа непохожих, но одинаково ярких характеров.
«Четверка обитателей 18-й комнаты была широко известна в пределах
Аньюдинской школы. Это было вполне естественно. Такие таланты, как
совершенное искусство подражать вою гигантского ракопаука с планеты
Пандора, способность непринужденно рассуждать о девяти способах экономии
горючего при межзвездном перелете и умение одиннадцать раз подряд
присесть на одной ноге, не могли остаться незамеченными, а все эти
таланты не были чужды обитателям 18-й».
Аркадий и Борис Стругацкие. «Полдень, XXII век»
5. Тотальная слежка
Охранники смотрят на экраны видеонаблюдения. 2011 год
Общество романа «Мы» — прежде всего общество тотальной слежки.
«Нумера» живут в домах с прозрачными стенами, здесь процветает взаимное
доносительство, специальные органы неусыпно следят за самыми интимными
сторонами жизни героев. Ту же картину — но уже на другом, значительно
более высоком технологическом уровне — мы наблюдаем и в классической
книге Джорджа Оруэлла.
«За спиной Уинстона голос из телекрана все еще болтал о выплавке
чугуна и перевыполнении девятого трехлетнего плана. Телекран работал
на прием и на передачу. Он ловил каждое слово, если его произносили
не слишком тихим шепотом; мало того, покуда Уинстон оставался в поле
зрения мутной пластины, он был не только слышен, но и виден. Конечно,
никто не знал, наблюдают за ним в данную минуту или нет. Часто ли
и по какому расписанию подключается к твоему кабелю полиция мыслей —
об этом можно было только гадать. Не исключено, что следили за каждым —
и круглые сутки. Во всяком случае, подключиться могли когда угодно.
Приходилось жить — и ты жил, по привычке, которая превратилась
в инстинкт, — с сознанием того, что каждое твое слово подслушивают
и каждое твое движение, пока не погас свет, наблюдают».
Идея единого мирового государства без границ, без этнических
и территориальных конфликтов (с последующим отмиранием самого понятия
«государство»), характерна прежде всего для классической «позитивной»
утопии. У Евгения Замятина такое государство становится символом
безальтернативности, отсутствия выбора между разными социальными
стратегиями, разными образами жизни. В том же ключе трактует эту идею,
в частности, Иван Ефремов, описывая тоталитарное кастовое общество
планеты Торманс.
«— Не понимаю, почему эта цивилизация еще существует. Ведь здесь
нарушен закон Синед Роба. Если они достигли высокой техники и почти
подошли к овладению космосом — и не позаботились о моральном
благосостоянии, куда более важном, чем материальное, — то они не могли
перейти порога Роба! Ни одно низкое по морально-этическому уровню
общество не может его перейти, не самоуничтожившись, — и все же они его
перешли!
— Как же вы не догадались, Рифт! Их цивилизация с самого начала
была монолитна, так же как и народ, на какие бы государства они временно
не разъединялись. Железная крышка олигархии прихлопнула всю планету,
сняла угрозу порога Роба, но и уничтожила возможность выхода
из инферно…»
Иван Ефремов. «Час Быка»
7. Тотальная рационализация и борьба с воображением
Череп человека в разрезе. Гравюра из книги «Scriptores neurologici minores selecti». 1791–1795 годы
Главный фетиш цивилизации «нумеров» — рациональность. Согласно
декрету о Великой Операции, все граждане должны пройти профилактическое
удаление органа, отвечающего за фантазию, за воображение, — «чтобы стать
совершенными, машиноравными». То, что не имеет практического значения,
не помогает в решении конкретных прикладных задач, должно быть
редуцировано, выведено под корень. Похожие страхи одолевают Рэя
Брэдбери — в том числе в рассказах из цикла «Марсианские хроники».
«У них нет воображения, у этих чистеньких молодых людей в стерильных
комбинезонах и шлемах, напоминающих стеклянные аквариумы. Они исповедуют
новую религию, на груди у них на золотых цепочках скальпели, на головах
диадемы из микроскопов, в руках сосуды с дымящимися благовониями,
но на самом деле это всего лишь бактерицидные автоклавы. Они хотят
покончить раз и навсегда со всякой чертовщиной. Имена По, Бирса,
Готорна, Блэквуда не должны осквернять их стерильные уста».
Рэй Брэдбери. «Изгнанники»
8. Война между городом и деревней, отчуждение от природы
Иллюстрация из журнала Canadian Engineer. 1912 год
Социум, описанный Замятиным, возник в результате Великой Войны города
с деревней, длившейся двести лет. Теперь безупречные, по линейке
прочерченные города Единого Государства отделены от хаотичной
естественной природы Зеленой Стеной. Тема противостояния природы
и цивилизации принадлежит к числу вечных и обыгрывается в произведениях
разных жанров, не только в утопиях, антиутопиях и дистопиях. Отголоски
этого противостояния звучат, в частности, на страницах
фантасмагорической повести братьев Стругацких «Улитка на склоне» —
причем и в части «Лес», и в части «Управление».
«Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача,
губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, каким‑то
дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим, не деревенским стилем
и словно бы даже на чужом языке, так что понятными казались только
отдельные фразы:
— На дальних окраинах Южных земель в битву вступают все новые…
Отодвигается все дальше и дальше на юг… Победного передвижения… Большое
разрыхление почвы в Северных землях ненадолго прекращено из-за отдельных
и редких… Новые приемы заболачивания дают новые обширные места для
покоя и нового продвижения на… Во всех поселениях… Большие победы… Труд
и усилия… Новые отряды подруг… Завтра и навсегда спокойствие и слияние…»
Отказавшись от продуктов животного и растительного происхождения,
герои Замятина употребляют пищу, изготовленную из нефти. С одной
стороны, это великое благо, возможность накормить всех голодных — тема
для 1920-х более чем актуальная. С другой стороны — символ: обрывается
еще одна нить, связывающая нового человека с «человеком естественным»,
природным. Стоит отметить, что идея искусственной пищи звучит
в произведениях многих современников Замятина: открытию ученого,
создавшего «съедобную углеродную субстанцию», посвящена, например,
повесть Александра Беляева, впервые опубликованная в 1928 году, всего
через несколько лет после выхода романа «Мы».
«— Как вам, вероятно, известно, мысль о создании „искусственного
хлеба“, изготовляемого в лаборатории, давно занимала ученых. Но все они
шли неверным путем, пытаясь решить вопрос исключительно силами одной
химии.
Химия — великая наука и великая сила, но каждая наука имеет свои
пределы. <…> Живые организмы — та же лаборатория, где происходят
самые изумительные химические процессы, но лаборатория, не требующая
участия человеческих рук. И я уже много десятков лет тому назад начал
работать над культурой простейших организмов, пытаясь вырастить такую
„породу“, которая заключила бы в себе все необходимые для питания
элементы. Эта задача была выполнена мною успешно ровно двадцать лет тому
назад».
В Едином Государстве Замятина действует ограничение на размножение
и существует такая научная дисциплина, как «детоводство» (по аналогии
с садоводством, куроводством и рыбоводством). Если женщина недотягивает
до Материнской Нормы — скажем, по росту, как первая подруга главного
героя, — ей не суждено стать матерью. Аналогичная ситуация с Отцовской
Нормой. Таким образом, сглаживаются различия не только в поведении,
но и во внешнем виде людей будущего, их фенотипе. Евгенические методы,
сдерживающие появление нежелательного потомства положены и в основу
антиутопии Олдоса Хаксли.
«Самыми важными „манхэттенскими проектами“ грядущего будут
грандиозные, организованные правительствами исследования того,
что политики и привлеченные к участию научные работники назовут
„проблемой счастья“, имея в виду проблему привития людям любви
к рабству. <…> Любовь к рабству может утвердиться только как
результат глубинной, внутриличностной революции в людских душах и телах.
Чтобы осуществить эту революцию, нам требуются, в числе прочих,
следующие открытия и изобретения. <…> …Надежная система евгеники,
предназначенная для того, чтобы стандартизовать человека и тем самым
облегчить задачу администраторов. В „О дивном новом мире“ эта
стандартизация изготовляемых людей доведена до фантастических — хотя,
наверно, и осуществимых — крайностей».
Олдос Хаксли, из предисловия к роману «О дивный новый мир»
Комментариев нет:
Отправить комментарий