Е.Г.Эткинд "Проза о стихах" (глава из книги)

Сказка и философия

Есть люди с превосходным слухом, которым внятны еле уловимые шорохи и шелесты,- однако они чужды музыкальной восприимчивости. Иногда они даже петь умеют, даже танцевать любят. Но симфония Бетховена или фортепьянный концерт Рахманинова навевают на них неодолимую скуку. Почему так - вопрос особый. Пытаться им растолковать музыку - безнадежно. То, чего они не слышат, они, скорее всего, и не услышат, сколько им ни объясняй, что такое контрапункт или каковы законы классической гармонии. Воспитать в них музыкальность, конечно, можно, но это дело долгое и трудное.

Есть люди с отличным зрением: они без всяких очков видят самые мелкие буквы на таблице, висящей в кабинете врача-окулиста, однако они равнодушно проходят мимо полотен Петрова-Водкина или Ван-Гога, ничего не видя в картине, кроме сюжета, и ничего не испытывая, кроме холодного раздражения. То, чего они не видят, они, скорее всего, так и не увидят, сколько бы экскурсовод ни объяснял им колорит картины и ее композицию. Когда-то Тютчев говорил о людях, для которых окружающий мир природы нем и мертв:

Они не видят и не слышат,

Живут в сем мире, как впотьмах,

Для них и солнцы, знать, не дышат,

И жизни нет в морских волнах

Лучи к ним в душу не сходили,

Весна в груди их не цвела,

При них леса не говорили

И ночь в звездах нема была!

Не для таких читателей написана эта книга. Она покажется им непонятной, трудной, да и не нужной.

Она и в самом деле нелегкая. Но тот, для которого стихи существуют, преодолеет некоторые трудности чтения и, может быть, потом увидит в стихах больше, чем видел до того.

Потому что настоящие стихи многослойны. Их можно воспринимать по-разному, с меньшей или большей глубиной понимания. В сущности, они на это и рассчитаны: каждый получает от поэзии то, что он способен от нее взять. Это зависит от многого: от уровня образованности читателя, от объема его жизненного и душевного опыта, от возраста, наконец, от чуткости и одаренности.

Нельзя сказать: "Это стихотворение я уже прочитал". Стихи можно читать сотни раз, каждый раз открывая их для себя, обнаруживая неведомые прежде глубины смыслов и новую, не замеченную доселе красоту звучаний. Лирический поэт рассказывает о себе, своей любви и своем горе. Но рассказывает он так, что требует от читателя сотворчества. Читатель как бы становится на место поэта и говорит его словами, его ритмами о собственной жизни. Поэт приобщает вас к своему опыту, но его опытом вам не прожить, если у вас нет собственного. Стихи останутся рифмованными строчками - звучными, прекрасными, но все же строчками, то есть словесностью, если вы не сможете обогатить их своими переживаниями.

Это относится не только к лирике - философской, любовной, пейзажной, но и ко всякой поэзии, даже такой, которая на первый взгляд кажется доступной для всех, от велика до мала. Начнем с простого примера. В 1831 году В.А.Жуковский перевел балладу Ф.Шиллера "Кубок" ("Der Taucher", 1798), которая с тех пор стала любимым чтением романтически настроенных подростков. Сюжет ее такой: царь бросает в клокочущее море золотой кубок и призывает рыцарей найти его в пучине; наградой смельчаку будет кубок. Юный паж кидается в волны; когда уже никто не верит в его спасение, он выплывает, а затем повествует царю о неведомых глубинах, откуда еще не возвращался никто. Увлеченный рассказом, царь вторично посылает юношу в морскую стихию, суля ему алмазный перстень. За пажа вступается царевна, тогда царь обещает смельчаку еще и руку дочери. Паж безоглядно бросается в бездну - и на этот раз гибнет.

Мальчик лет десяти-двенадцати читает "Кубок" затаив дыхание. Его покоряет и бесстрашие пажа, который в ответ на призыв царя выступил вперед "смиренно и дерзко"; и фантастические ужасы морского дна, о которых с таким красноречием рассказывает юноша:

И смутно все было внизу подо мной

В пурпуровом сумраке там;

Все спало для слуха в той бездне глухой;

Но виделось страшно очам,

Как двигались в ней безобразные груды,

Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,

В громадный свивался клуб,

И млат водяной, и уродливый скат,

И ужас морей - однозуб;

И смертью грозил мне, зубами сверкая,

Мокой ненасытный, гиена морская.

Подросток восхищается царевной, которая, краснея, заступилась за пажа, а затем в удвоенной степени - пажом, который, теперь уже во имя любви, "неописанной радостью полный, / На жизнь и погибель... кинулся в волны".

Чудесная романтическая сказка, поэтичнейшая легенда об отваге и красоте духа, о любви и гибели...

Проходит несколько лет; юноша перечитывает "Кубок". Сказка о прекрасной царевне отступает на задний план, теперь для него важнее иное: противостояние природы и человека. Природа - всемогущая, стихийная, страшная. Человек - слабый, хрупкий, обреченный. Вот природа:

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною; и к небу летит

Дымящимся пена столбом;

Пучина бунтует, пучина клокочет...

Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло;

И грозно из пены седой

Разинулось черною щелью жерло;

И воды обратно толпой

Помчались во глубь истощенного чрева;

И глубь застонала от грома и рева.

А вот человек, противостоящий этой грозной и беспощадной силе:

...Уж юноша в бездне пропал.

И бездна таинственно зев свой закрыла:

Его не спасет никакая уж сила.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг... что-то сквозь пену седой глубины

Мелькнуло живой белизной...

Мелькнула рука и плечо из волны...

И борется, спорит с волной...

И видят - весь берег потрясся от клича

Он левою правит, а в правой добыча.

Хрупкий юноша, такой уязвимый, такой беспомощный и бессильный, не пал жертвой громадной и безжалостной стихии. Он живой - она бездуховна. Он прекрасен - она уродлива: в ней двигаются "безобразные груды, / Морской глубины несказанные чуды". Он добр - она злобна; рассказывая о подводном царстве, юноша говорит:

И был я один с неизбежной судьбой,

От взора людей далеко;

Один меж чудовищ с любящей душой,

Во чреве земли, глубоко

Под звуком живым человечьего слова,

Меж страшных жильцов подземелья немова.

Пройдет еще год-другой, и читателю "Кубка" попадется книга французского философа XVII века Блеза Паскаля "Мысли"; читая одну из записей Паскаля, он, может быть, вернется к балладе Шиллера-Жуковского и прочтет ее иначе, теперь уже на фоне глубоких раздумий французского мыслителя:

"Человек всего лишь тростник, самый слабый во всей природе; однако он тростник мыслящий. Чтобы раздавить его, нет нужды всей вселенной ополчаться на него: убить его может струя пара, капля воды. Но если бы вселенная раздавила его, человек все равно был бы благороднее того, что его убивает, ибо он знает, что гибнет, и знает, какое преимущество имеет над ним вселенная, вселенная же не знает об этом ничего".

С точки зрения философии Паскаля о тростнике баллада "Кубок" углубляется, приобретает новые важные оттенки и смыслы.

Пройдут еще годы, и, вернувшись к балладе, мы обнаружим в ней строфу, мимо которой до сих пор проходили, не замечая. Юноша только что выбрался "из пропасти влажной", и вот начало его рассказа:

Да здравствует царь! Кто живет на земле,

Тот жизнью земной веселись!

Но страшно в подземной таинственной мгле...

И смертный пред Богом смирись:

И мыслью своей не желай дерзновенно

Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Здесь философия иная, не паскалевская. Согласно этому учению, сущность вещей скрыта от человека, ибо разум не в состоянии ее вместить. На дне океана таится истина бытия, но она, истина, мудро утаена от человека. Увидев ее, человек гибнет. Бог милостиво держит его в невежестве, и верующий христианин не должен нарушать предписания Всевышнего: "Смертный пред Богом смирись".

Так у Жуковского. А у Шиллера? В немецком подлиннике и похоже, и не похоже. Вот дословный перевод: "Да здравствует король! Пусть ликует всякий, кто живет в розовом свете. А там внизу - страшно..."

До сих пор Жуковский в точности следовал за Шиллером. А дальше?

"...Там внизу - страшно. И пусть человек не искушает богов, и пусть он никогда не стремится узнать то, что они милосердно укрывают мраком и ужасом".

Не христианский Бог, а языческие боги. Не "смертный, смирись", а "пусть человек не искушает богов". Шиллеру чужда идея христианского смирения, его философия не религиозная, а кантианская: Иммануил Кант утверждал, что разум человека не может постичь "вещь в себе", не в силах проникнуть в суть мира.

От романтической сказки об отваге и несчастной любви мы поднялись до сложной философии, даже до двух разных философий: агностицизм Канта-Шиллера и христианское смирение В.А.Жуковского.

А ведь мы говорим все об одной балладе, казалось бы простой, предназначенной для юношеского чтения. Какая лее в ней обнаружилась глубина!

Бездна пространства

"В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт",- писал о пушкинском слове Гоголь.

Понять это образное, но и в высшей степени точное определение значит понять главную особенность поэтической речи, в которой слово не просто знак понятия или вещи, не просто некий условный сигнал, а средоточие мыслей и чувств поэта, носитель и хранитель национальной истории, точка пересечения разнообразных ассоциаций, сгусток образно-значимой звуковой материи, нота в движении словесно-музыкальных мелодий... "Бездна пространства": в пушкинском стихе слово значит бесконечно больше, чем в словаре, оно в самом деле "необъятно, как поэт".

Судьба глядит, мы вянем; дни бегут...

Один только этот стих из "19 октября" (1825) может дать пищу для долгих размышлений о каждом из шести составляющих его слов и обо всех этих словах вместе. Три предложения, одинаковых по строю: подлежащее - сказуемое. В один ряд поставлены подлежащие: судьба, мы, дни, единую цепочку образуют глаголы: глядит, вянем, бегут. В этом стихе дано понимание человеческого бытия, которое подчинено равнодушно глядящему на земную суету высшему началу, Судьбе; человек - по своему бессилию противостоять законам Времени и Смерти - равен растению (мы вянем), а Время (дни) неумолимо движется вперед и вперед. "Судьба" у Пушкина сливается с понятием "Природа" - ей свойственно равнодушие ("И равнодушная природа / Красою вечною..."). Перефразировать этот стих можно так: Природа бесстрастна и вечна, между тем как смертные люди стареют, а Время безостановочно движется. Но насколько лее каждое слово в пушкинском стихе содержательнее, чем в нашем убогом пересказе - благодаря его образности (каждое из трех подлежащих - метафора: Судьба глядит, подобно живому существу или, точнее, некоему богу; мы вянем, как растение; дни бегут, как гонцы), его звуковому родству с другими словами (глядит - бегут, мы вянем, мы - дни), его ритмической позиции (односложные похожие слова мы и дни стоят на ритмически сходных местах, неся в ямбическом стихе так называемое сверхсхемное ударение, об этом будет рассказано позже) - это их уравнивает между собой и противопоставляет слову судьба; оказывается, что слово мы, люди, в одном ряду со словом дни, Время, но и противоположно этому слову, как неподвижность противоположна движению, пассивность - активности, объект - субъекту, следствие - причине; ведь, по сути дела, можно понять стих так: Судьба глядит, как мы вянем оттого, что дни бегут. Все эти смыслы еще углубляются, когда стих становится на свое место внутри строфы:

Пируйте же, пока еще мы тут!

Увы, наш круг час от часу редеет;

Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;

Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;

Невидимо склоняясь и хладея,

Мы близимся к началу своему...

Кому ж из нас под старость день Лицея

Торжествовать придется одному?

Теперь каждое из наших шести слов усложняется, потому что, сохраняя свой общечеловеческий смысл, приобретает конкретность: мы - это не только люди вообще, но прежде всего бывшие лицеисты ("наш круг"), дни - это не только Время вообще, слово это перекликается с другим, в сочетании "день Лицея", и вот "дни бегут" значит еще и "дни Лицея", то есть годовщины, даты (недаром так стихотворение и озаглавлено - "19 октября") проходят одна за другой... Глагол "глядит" изменяется и углубляется еще тем, что он связан теперь внутренней рифмой с глаголом в предшествующем стихе (а ведь рифма это связь не только звуковая, но и смысловая):

Кто в гробе спит...

Судьба глядит...

И еще глубже, еще содержательнее станет каждое слово, когда строфа займет свое место внутри всего стихотворения. В одной из предшествующих строф мы читаем:

Промчится год, и с вами снова я,

Исполнится завет моих мечтаний;

Промчится год, и я явлюся к вам!..

Поэт мечтает о стремительном движении времени, ибо год спустя, так он верит и надеется, он вернется из ссылки к друзьям. Поэтому с такой оптимистической уверенностью он повторяет, твердит: "Промчится год..." Но ведь это то же, что "дни бегут", только с обратным знаком,- не грусть, а радостная надежда. А в последней строфе читаем:

Несчастный друг! средь новых поколений

Докучный гость и лишний и чужой,

Он вспомнит нас и дни соединений,

Закрыв глаза дрожащею рукой...

Пускай же он с отрадой хоть печальной

Тогда сей день за чашей проведет,

Как нынче я, затворник ваш опальный,

Его провел без горя и забот.

"Дни соединений", "сей день" - эти сочетания накладываются на слова "дни бегут" и обогащают их еще новыми смыслами. Итак, движение Времени безнадежно грустно или радостно? Оно возбуждает в поэте тоску и отчаяние ("мы вянем") или веру в будущее ("Исполнится завет моих мечтаний; / Промчится год...")? Односложно ответить на эти вопросы нельзя, ибо "каждое слово необъятно, как поэт".

Нужно пройти через тяжкие испытания, чтобы почувствовать трагическую напряженность гениального стихотворения, написанного в 1825 году двадцатишестилетним Пушкиным:

Всё в жертву памяти твоей:

И голос лиры вдохновенной,

И слезы девы воспаленной,

И трепет ревности моей,

И славы блеск, и мрак изгнанья,

И светлых мыслей красота,

И мщенье, бурная мечта

Ожесточенного страданья.

Нужна зрелость сердца, чтобы осознать "бездну пространства" в сочетании "трепет ревности". Не муки, не взрыв, не бешенство ревности - все это было бы привычнее и понятнее для всякого, кто читал "Отелло" и "Евгения Онегина"; здесь пронзительное соединение двух слов, которые, казалось бы, совсем не созданы друг для друга. Человечна, беззлобна, грустна такая ревность, больше похожая на преданную нежность, чем на злое, оскорбленно-мстительное чувство, каким кажется ревность вообще, безотносительно к этим стихам Пушкина, напоминающим другие его строки,- они созданы четыре года спустя, в 1829 году:

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

И здесь ревность тоже ничуть не похожа на озлобленность обманутого собственника - она поставлена в один ряд с робостью, безмолвием, тихой и искренней нежностью безответной любви. "Трепет ревности" - такое же чувство; оно бесконечно ближе к любви, чем к ненависти, которая тоже содержится в переживании, именуемом "ревность".

А какого многообразного душевного опыта требует от читателя стих:

И светлых мыслей красота,

где эпитет светлые может значить и возвышенные, чистые, благородные, но также прозрачные, ясные, даже глубокие. И это сочетание слов тоже поражает "бездной пространства": поэт говорит о высокой гармонии отчетливой и благородной мысли, о красоте ума, который проникает в сущность бытия. И, наконец, завершающие стихотворение строки:

И мщенье, бурная мечта

Ожесточенного страданья,

где все слова сопоставлены друг с другом самым неожиданным и удивительным образом: мечта... страданья, бурная мечта, ожесточенное страданье... Стихи эти существуют почти полтора столетия, но в том-то и особенность поэтического искусства, что они, эти сочетания слов, чувств, мыслей, нисколько не кажутся нам привычнее или обыкновеннее оттого, что с тех пор сменилось много поколений, что созданы они в далекий год восстания декабристов, что мы можем помнить их наизусть всю жизнь. Они все равно всегда новы и необычайны, словно на наших глазах Пушкин совершает открытие человеческой души, и мы вместе с Пушкиным открываем и людей вообще, и самих себя. Конечно, мы понимаем их и в пятнадцать лет, но насколько же полнее поймет их человек, который прошел через мучительную любовь и отчаяние ревности. Чем глубже будет опыт читателя, чем содержательнее жизнь его духа, тем полнее он будет ощущать и себя тоже автором этих строк.

К таким стихам мы идем всю нашу жизнь и никогда не исчерпаем их содержания: "бездна пространства" останется бездной.

Несколько предварительных замечаний

Надо условиться с читателем о некоторых сложностях, с которыми он встретится на страницах этой книги. Большинство наших исходных понятий известны из школьного курса литературы, к тому же они еще и разъясняются попутно, по ходу изложения. Все же напомним здесь с самого начала некоторые общепринятые обозначения.

О поэтическом ритме нельзя говорить, не прибегая к схемам. Чтобы прочесть схему, надо знать, что любой слог мы всегда обозначаем черточкой __ ; слог, на который падает ударение (ударный слог), обозначается черточкой со знаком ударения (акцентом): _/_ , слог, на котором ударения нет (безударный слог), такого знака (акцента) лишен.

Схематически стих из "Медного всадника" "Люблю тебя, Петра творенье..." изображается так:

Люб-лю те-бя, Пет-ра тво-ре-нье...

__ _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_ __

Нередко, однако, ударения, требуемые схемой стиха, не соответствуют реальным ударениям слов, составляющих строку:

Невы державное теченье...

В слове державное стих требует двух ударений (державное), на самом же деле ударение только одно - на гласном а. Второе как бы подразумевается по схеме, но в реальности отсутствует. Вместо схемы мы пользуемся вариантом, в котором это подразумеваемое ударение обозначаем не акцентом, а ноликом, поставленным над слогом:

Не-вы дер-жав-но-е те-че-нье...

__ _/_ __ _/_ __ _°_ __ _/_ __

Повторяющаяся группа из ударного и неударного (или ударного и двух неударных) слогов называется стопа.

В приведенной строке четырежды повторяется группа __ _/_. Стопа, содержащая нулевое ударение, называется пиррихий. В нашем примере - стих четырехстопный, с пиррихием в третьей стопе.

Случается, что в одном стихе не один пиррихий, а два:

Адмиралтейская игла...

Схема этой строки такая:

__ _°_ __ _/_ __ _°_ __ _/_

Это - четырехстопный стих с пиррихием в первой и третьей стопах.

Пиррихии придают стихам ритмическое разнообразие: они то ускоряют, то замедляют течение строки. Чтобы это понять, достаточно прочесть рядом два приведенных стиха из "Медного всадника"; первый лишен пиррихиев, второй содержит два:

Люблю тебя, Петра творенье...

Адмиралтейская игла...

Теперь напомним названия стихотворных размеров:

__ __ ямб

_/_ __ хорей

_/_ __ __ дактиль

__ _/_ __ амфибрахий

__ __ _/_ анапест

Рифмой называется концевое созвучие двух или более стихов. Рифмы делятся на мужские, когда ударение стоит на последнем слоге (светла - игла), женские - ударение на предпоследнем слоге (творенье - теченье), дактилические - ударение на третьем слоге от конца (носится - переносица).

В новейшей поэзии широко используются рифмы неточные, приблизительные, которых классическая поэзия не знала; например, такие созвучия, как ветер светел в стихах Есенина (1925):

Под окошком месяц. Под окошком ветер.

Облетевший тополь серебрист и светел.

Или (у того же Есенина): видел - обиде, любимо - рябина, пустыре постарел. Или, в новейших стихах, еще более отдаленные друг от друга созвучия: картошка - трехтонка, белый - бегал. Впрочем, такие созвучия нередки в устном народном творчестве ("Заяц белый, куда бегал?").

Рифмами связываются между собой строки (которые часто называются стихами), иногда образуя строфы - повторяющиеся сочетания строк (стихов). Рифмовать между собой могут:

1) рядом стоящие стихи - такие рифмы называются смежные;

2) стихи через один (четные между собой, нечетные между собой) - это перекрестная рифма;

3) первый стих с четвертым - это рифма охватная или опоясывающая.

В качестве примера - строфа "Евгения Онегина" (VIII, 29):

1 Любви все возрасты покорны;

2 Но юным девственным сердцам

3 Ее порывы благотворны,

4 Как бури вешние полям:

5 В дожде страстей они свежеют,

6 И обновляются, и зреют

7 И жизнь могущая дает

8 И пышный цвет и сладкий плод.

9 Но в возраст поздний и бесплодный,

10 На повороте наших лет,

11 Печален страсти мертвый след;

12 Так бури осени холодной

13 В болото обращают луг

14 И обнажают лес вокруг.

Стихи 1, 2, 3, 4 рифмуются перекрестно; в стихах 5, 6, 7 и 8 - рифмы смежные; в стихах 9 и 12 - охватная (опоясывающая) рифма; а в конце - 13 и 14 - снова смежная.

Система рифм изображается формулами: одной рифме соответствует буква, причем, как правило, женская рифма обозначается прописной буквой, а мужская - строчной.

Таким образом, схематически можно так изобразить следующее четверостишие Пушкина (1825):

Если жизнь тебя обманет, _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_ __

Не печалься, не сердись! _°_ __ _/_ __ _°_ __ _/_

В день уныния смирись: _/_ __ _/_ __ _°_ __ _/_

День веселья, верь, настанет. _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_ __

Перед нами четверостишие четырехстопного хорея с опоясывающей рифмой по формуле: A b b A.

А строфа из "Онегина" имеет формулу такую:

A b A b C C d d E f f E g g

Из понятий другого рода в тексте часто встречается образ. Это важный термин. Не понимая его смысла, трудно разобраться в поэзии (да и во всяком искусстве). Образ - это идея, воспринимаемая не только разумом, но прежде всего чувствами читателя. Например, слово старость общее, отвлеченное; заменив его сочетанием вечер жизни или осень жизни, поэт обращается к чувствам воспринимающего,- это образ. В поэзии каждый элемент, ее составляющий, приобретает свойства образа,- даже звуки слова, даже длина слова, даже ритмические особенности стиха, даже построение фразы образны. Мы в этом убедимся на многих разборах классических и современных стихотворений.

В книге упоминаются также исторические стили русской литературы: классицизм и романтизм. Об этих понятиях здесь, во введении, говорить не стоит - они требуют пространных, обстоятельных разъяснений. Однако по мере своих возможностей автор постарался растолковать их в тексте своей книги, а, кроме того, можно полагать, что учебники и пособия по литературе дадут читателю необходимое представление о смысле этих историко-литературных терминов.

Вот и все предварительные замечания. Остальные термины разъясняются в тексте и не должны вызвать особых затруднений. Если же таковые возникнут, рекомендуем заглянуть в широко распространенный "Поэтический словарь" А.Квятковского, изданный в 1940 и 1966 годах и дающий достаточно полные толкования. Можно сослаться также на пособия Б.В.Томашевского "Теория литературы" и "Стилистика и стихосложение" и В.Е.Холшевникова "Основы стиховедения". Интересна выпущенная издательством "Детская литература" книга Н.Г.Долининой "Прочитаем "Онегина" вместе", а также книга Вс.Рождественского "Читая Пушкина...", в которой есть главы: "Что такое стихи" (о стихотворных размерах, о рифме, о строфе), "О приемах поэтической речи" (речь прозаическая и поэтическая; метафора; эпитет; гипербола; противопоставление; олицетворение; метонимия; синекдоха; сравнение), "Музыка слова" и другие. Маленькая, но содержательная брошюра Л.А.Озерова "В мастерской стиха" (издательство "Знание") непременно заставит читателя обратиться к другим сочинениям того же автора, книгам "Работа поэта" и "Мастерство и волшебство". Анализ современных поэтических течений можно найти в "Книге про стихи" В.Ф.Огнева и в книге С.В.Владимирова "Стих и образ". Для более подготовленных читателей назовем классические труды академика В.М.Жирмунского по теории поэзии - "Введение в метрику" и "Рифма, ее история и теория", исследование Ю.Н.Тынянова "Проблема стихотворного языка", книги Ю.М.Лотмана "Лекции по структуральной поэтике", "Структура художественного текста", "Анализ поэтического текста", Л.Я.Гинзбург "О лирике", Г.А.Гуковского "Пушкин и русские романтики", "Пушкин и проблемы реалистического стиля", А.В.Чичерина "Литература как искусство слова (Очерк теории литературы)" и "Идеи и стиль".