Гуляем мы как‑то с папой по Москве, сворачиваем в какой‑то переулок, и тут он говорит:
— Вот смотри, видишь этот дом? Там мемориальная доска. На ней написано, что в этом доме у своего друга Нащокина останавливался великий русский
композитор Пушкин.
— Какой ещё композитор?! — говорю.
— Да, точно, молодец, — спохватывается папа. — Конечно. Великий русский конькобежец.
— Ну папа! — одёргиваю его. — Ты что, думаешь, я совсем дурачок?
— Ладно, — говорит папа, — в общем, дом Нащокина, а мемориальная доска про Пушкина. Представляешь, на нашем доме бы висела такая доска и там
было бы сказано: «В этот дом к своему однокласснику Марику приходил делать уроки Вова…» Какая у Вовы фамилия?
— Цирлуков.
— Вот, «…приходил делать уроки Вова Цирлуков». Разве не обидно?
— Ну ты сравнил тоже: Пушкина с Цирлуковым, — говорю.
— А что, Пушкин, между прочим, учился примерно так же,как твой Цирлуков… И ничего. В общем, что я хотел сказать?
— Что?
— Ты уж постарайся, пожалуйста, сделать так, чтобы кроме нашей фамилии на мемориальной доске никакой другой не было. Ладно?
— Ладно, — соглашаюсь. — Думаешь, если бы Нащокин знал, что так всё выйдет, он бы Пушкина к себе не пускал?
— Как ты себе это представляешь? — удивляется папа. — Вот сидишь ты дома, тут звонок в дверь. Ты открываешь, а там — Пушкин с чемоданами. А ты ему: «Знаешь что, братец, не до тебя мне сейчас…»
— Вот смотри, видишь этот дом? Там мемориальная доска. На ней написано, что в этом доме у своего друга Нащокина останавливался великий русский
композитор Пушкин.
— Какой ещё композитор?! — говорю.
— Да, точно, молодец, — спохватывается папа. — Конечно. Великий русский конькобежец.
— Ну папа! — одёргиваю его. — Ты что, думаешь, я совсем дурачок?
— Ладно, — говорит папа, — в общем, дом Нащокина, а мемориальная доска про Пушкина. Представляешь, на нашем доме бы висела такая доска и там
было бы сказано: «В этот дом к своему однокласснику Марику приходил делать уроки Вова…» Какая у Вовы фамилия?
— Цирлуков.
— Вот, «…приходил делать уроки Вова Цирлуков». Разве не обидно?
— Ну ты сравнил тоже: Пушкина с Цирлуковым, — говорю.
— А что, Пушкин, между прочим, учился примерно так же,как твой Цирлуков… И ничего. В общем, что я хотел сказать?
— Что?
— Ты уж постарайся, пожалуйста, сделать так, чтобы кроме нашей фамилии на мемориальной доске никакой другой не было. Ладно?
— Ладно, — соглашаюсь. — Думаешь, если бы Нащокин знал, что так всё выйдет, он бы Пушкина к себе не пускал?
— Как ты себе это представляешь? — удивляется папа. — Вот сидишь ты дома, тут звонок в дверь. Ты открываешь, а там — Пушкин с чемоданами. А ты ему: «Знаешь что, братец, не до тебя мне сейчас…»
— Нет, — говорю, — не так. Я же сначала всегда в глазок смотрю и только потом открываю.
— А, ну да… — наконец‑то до него доходит. — Посмотрел в глазок — Пушкин с чемоданами… И сидишь, как мышка, — не открываешь?
— Ну конечно, — говорю.
— А у Пушкина, между прочим, ближе тебя в Москве друга нет. Куда ж ему идти? — спрашивает папа. — Он решит, что ты в музыкальную школу
пошёл, сядет на ступеньки и станет тебя дожидаться… А тут я с работы буду возвращаться, вижу — Пушкин у нас под дверью сидит, говорю: «Здравствуйте, Александр Сергеевич! Что ж это вы на ступеньках?! Ох, как нехорошо…», дверь открываю, а там — ты. И что ты ему скажешь?
— Скажу, скажу… — быстро соображаю я, — скажу, что спал и звонка не слышал.
— Эх ты! А Пушкин, между прочим, из Петербурга к Нащокину приезжал.
— И что такого? Большое дело!
— Что такого? Он, между прочим, не на самолёте прилетал, не поездом ехал и не в машине добирался!
— А как?
— А как! — передразнивает меня папа. — На лошадях! В экипаже! Они отправлялись два раза в неделю чётко по расписанию. Ехали только днём.
На каждой станции, пока перепрягали лошадей, пассажиры обедали и пили чай. Так что путь из Петербурга в Москву занимал пять дней. Пять дней — туда, пять — обратно. В общей сложности сколько?
— Десять.
— Представляешь, десять дней одна дорога. Это что значит?
— Что?
— Это значит, что погостить два-три дня не имело никакого смысла, — говорит папа. — Это ж глупо: ехать десять, а гостить два! Надо же было как‑то дорогу оправдать. И вот Нащокин думает: «Пушкин приедет. Никак не меньше, чем дней на десять. А что делать? Не выставишь же за порог “солнце русской поэзии” Как-никак Пушкин… Придётся потерпеть».
— Да, не повезло Нащокину, что самолётов тогда ещё не было! — Вздыхаю.
— Это точно, — соглашается со мной папа.
— А, ну да… — наконец‑то до него доходит. — Посмотрел в глазок — Пушкин с чемоданами… И сидишь, как мышка, — не открываешь?
— Ну конечно, — говорю.
— А у Пушкина, между прочим, ближе тебя в Москве друга нет. Куда ж ему идти? — спрашивает папа. — Он решит, что ты в музыкальную школу
пошёл, сядет на ступеньки и станет тебя дожидаться… А тут я с работы буду возвращаться, вижу — Пушкин у нас под дверью сидит, говорю: «Здравствуйте, Александр Сергеевич! Что ж это вы на ступеньках?! Ох, как нехорошо…», дверь открываю, а там — ты. И что ты ему скажешь?
— Скажу, скажу… — быстро соображаю я, — скажу, что спал и звонка не слышал.
— Эх ты! А Пушкин, между прочим, из Петербурга к Нащокину приезжал.
— И что такого? Большое дело!
— Что такого? Он, между прочим, не на самолёте прилетал, не поездом ехал и не в машине добирался!
— А как?
— А как! — передразнивает меня папа. — На лошадях! В экипаже! Они отправлялись два раза в неделю чётко по расписанию. Ехали только днём.
На каждой станции, пока перепрягали лошадей, пассажиры обедали и пили чай. Так что путь из Петербурга в Москву занимал пять дней. Пять дней — туда, пять — обратно. В общей сложности сколько?
— Десять.
— Представляешь, десять дней одна дорога. Это что значит?
— Что?
— Это значит, что погостить два-три дня не имело никакого смысла, — говорит папа. — Это ж глупо: ехать десять, а гостить два! Надо же было как‑то дорогу оправдать. И вот Нащокин думает: «Пушкин приедет. Никак не меньше, чем дней на десять. А что делать? Не выставишь же за порог “солнце русской поэзии” Как-никак Пушкин… Придётся потерпеть».
— Да, не повезло Нащокину, что самолётов тогда ещё не было! — Вздыхаю.
— Это точно, — соглашается со мной папа.
Комментариев нет:
Отправить комментарий