Луиджи пригласил ее на коктейль, но
это уже в последний раз. Она ничего не подозревала. И вот он отдает эту
беловолосую женщину на растерзание львам — своим друзьям.
Сегодня он наконец-то развяжется с
этой скучной, требовательной и претенциозной, а в общем-то, ничего особенного
собой не представляющей и вовсе не такой уж чувственной женщиной. Решение это
(он и сам не мог бы определить, как давно оно у него зародилось, хотя принял
его сразу, без колебаний, в порыве гнева — когда они были на римском пляже)
именно теперь, через два года, он приведет в исполнение. Герой попоек,
празднеств, автомобильных гонок, с не меньшим азартом гонявшийся также за
женщинами в самыми разнообразными, иной раз совершенно пустяковыми удовольствиями,
и тем не менее редкостный трус в некоторых обстоятельствах, он объявит сегодня
своей подруге об окончательном разрыве. И как ни смешно, для этой цели ему
потребовалась вся кодла — сборище людей равнодушных и неискренних, а в
общем-то, порою довольно славных в благожелательных — словом, тех, кого он
называл «мои друзья».
Последние три месяца он совсем
издергался, злился и нервничал по пустякам, а главное, явно избегал общества
своей подруги, короче, внутренне созрел для того, чтобы расстаться с этой
скучнейшей Ингой.
Скучнейшая Инга уже несколько лет
считалась одной из первых красавиц среди «гостей Рима», и, как с гордостью
говорили друзья Луиджи, была самой красивой из всех его любовниц.
Но вот минули два года, как проходит
бог знает почему мода в одежде, и вот раздраженный до крайности Луиджи везет в
своей машине по-прежнему прекрасную, но уже безмерно ему опостылевшую
беловолосую Ингу на коктейль, которому суждено стать прощальным. Ему самому казалось
занятным, что, в сущности, он собирается избавиться даже не от этой женщины, а
от некоего ее образа, созданного окружающими, — ведь он хочет уйти вовсе не от
этого профиля, от этих губ, этих плеч и бедер — от всего того, что в свое время
обожал, почти боготворил (ибо человек он был чувственный), а от некоей схемы,
от образа-символа, каким стала Инга для всех: «Знаешь Ингу? Ну, ту, которая с
Луиджи?» И напрасно он старался внушить себе, проезжая по улицах Рима, что она
создана из той же плоти, что и он сам, что в жилах ее бежит такая же кровь, все
равно ему чудилось, будто он везет куда-то старую фотографию дамы в роскошном
туалете, которая неизвестно как оказалась в его машине, и тем не менее те два
года, которым суждено кончиться нынче вечером, существовали.
И чем более далекой становилась для
него эта шведка, тем ближе ему были его итальянские друзья — этот маленький
мирок, где можно встретить кого угодно: единомышленников, отчаянных забияк,
неразлучных приятелей и более или менее постоянные пары. Короче, он оставит
свою любовницу и постарается сделать это по возможности с шумом и треском,
чтобы отрезать все пути к отступлению. Нельзя сказать, что он был совсем уж
посредственностью, но его компания породила у него страх перед одиночеством, он
привык, что рядом непременно должен быть кто-то из друзей, и ему было
необходимо их одобрение.
Ингу они приняли как некую вещь, как
некую прекрасную вещь. Белокурая, синеглазая, длинноногая, неизменно
элегантная, она сразу же стала объектом домогательств — так домогаются первого
приза в спортивном состязании. И Лунджи де Санто, тридцатилетний уроженец Рима,
архитектор (прекрасное прошлое, прекрасное будущее), стал обладателем этого
приза; привел ее к себе, добился ее любви — порой ему удавалось даже вырывать у
нее слова признания, — и добился того, что эта северянка совершенно
растворилась в их жизни — жизни южан. Впрочем, в этом не было никакого злого
умысла, равно как и насилия, — Луиджи был слишком жизнерадостен и слишком
уважал в себе мужчину, чтобы силой подавлять чью-либо волю. Но те удивительные,
те бурные времена давно канули, и теперь Инга все чаще сердилась. Все чаще и
чаше слетали с ее губ слова «Стокгольм» и «Гетеборг», хотя он вообще-то
пропускал мимо ушей все, что она говорила. Он много работал. И сегодня вечером,
бросив на Ингу предательский взгляд, взгляд Яго, он вдруг почувствовал к ней
какой-то интерес, что-то задело его любопытство, и он сам этому удивился, даже
чуть-чуть встревожился. Через час-другой он навсегда распрощается с этой
женщиной, с этим прекрасным лицом, с этим телом и с этой судьбой, о которых он,
в сущности очень мало знал. Он, разумеется, тревожился вовсе не о том, как она
воспримет их разрыв, ибо два года совместной жизни с человеком веселым,
великодушным, но, в общем-то, далеким, вряд ли могут побудить на самоубийство
женщину, тоже довольно веселую и великодушную и, в конце концов, тоже не
ставшую ему по-настоящему близкой. Скорее всего, она просто уедет в
какой-нибудь другой итальянский город, а может быть, и в Париж, и вряд ли ему
будет ее недоставать или ей будет недоставать его.
Инга подавила зевок, повернулась к
нему и спросила своим спокойным голосом с легким акцентом, от которого его
мутило вот уже второй день: «Кто там будет сегодня вечером?» И когда он с
улыбкой ответил: «Все те же», она вдруг надулась. Быть может, она понимала, что
их роман уже кончился, быть может, и сама уже начала отдаляться от него… При
этой мысли древний инстинкт самца проснулся в душе Луиджи. Он подумал, что,
если б захотел, мог бы сделать с ней все, что угодно: удержать при себе,
завести с нею десяток детей, запереть ее в четырех стенах, мог бы даже — почему
бы и нет — полюбить ее. При этой мысли он усмехнулся, и она, снова посмотрев на
него, сказала: «Что тебя так радует?» — скорее тревожно-вопросительным, чем
веселым тоном, и это удивило его. "Так или иначе, — твердил он про себя,
проезжая площадь Испании, — так или иначе, она что-то заподозрила. Полчаса
назад мне звонили Карла, Джина и Умберто, и хотя она никогда не прислушивается
к телефонным разговорам — впрочем, она, бедняжка, ничего бы и не поняла, хотя и
бегло говорит по-итальянски, — все равно должна была почувствовать, что
готовится что-то. «Пресловутая женская интуиция». Во всяком случае, как кричали
ему в телефонную трубку Гвидо и Карла, сейчас самая пора с ней порвать. Он
совсем погряз! Такой обаятельный, такой блестящий мужчина не должен торчать
третий год рядом с этим шведским манекеном! Они в этом уверены, а уж они-то его
прекрасно знают — знают лучше, чем он сам себя, так у них по крайней мере
считалось уже целых пятнадцать лет.
И тем не менее, когда Луиджи,
поднимаясь по ступенькам, взял Ингу под руку, его кольнуло неприятное ощущение,
будто он ведет живого человека на корриду, вернее, даже в загон, где держат
быков перед корридой, ему показалось, что он сейчас в роли совратителя, который
втягивает Ингу в какую-то недостойную игру.
Едва они вошли. Карла тут же
набросилась на них, именно набросилась, даже скорее обрушилась. Она смеялась,
она смотрела на Ингу и заранее предвкушала удовольствие.
— Дорогие мои, — проговорила она, —
дорогие моя детки, а я уже беспокоилась.
Он, естественно, поцеловал ее, и Инга
тоже, и они вошли в гостиную. Луиджи слишком хорошо знал Рим с его салонами, и сейчас
эти завихрения, эти водовороты, образовавшиеся вокруг них, убедили его в том,
что все уже в курсе дела — они ждали его появления, зная, что нынче вечером он
порвет (и объявит об этом публично!) с женщиной, правда, очень красивой, но
слишком долго бывшей с ним рядом, — порвет с Ингой Ингеборг из Швеции.
А она вроде бы ничего не замечала.
По-прежнему опиралась на его руку, приветствовала старых друзей, а потом вместе
с ними направилась в буфет, готовая, как всегда, пить и танцевать, а потом,
вернувшись домой, отдаться его более или менее пылким ласкам. Но вдруг ему
показалось, что это «менее» всегда присутствовало в их отношениях, а вот
«более» зависит только от него.
Незаметно, будто в каком-то
фантастическом балете — не совсем хорошего тона и чуточку жестоком, — друзья
полукругом обступили их. Они ждали, но чего… Что он скажет этой женщине, как
она ему надоела, что он даст ей пощечину или разденет на глазах у всех?
Вообще-то он сейчас и сам затруднялся объяснить, почему в этот тяжелый осенний
грозовой вечер он обязан объяснить этим маскам, таким знакомым и в то же время
таким безразличным, что ему необходимо, что ему непременно нужно порвать с
Ингой.
Ему вспомнилось, как они говорили про
нее: «Она не нашего круга», но, приглядываясь к этому самому «кругу», к этому
сборищу шакалов, стервятников, к этому убогому курятинку, и спрашивая себя: уж
не опередило ли в данном случае слово — его мысль? Впервые с тех пор, как он
сошелся с этой молодой белокурой северянкой, с этой независимой красавицей,
ставшей подругой его ночей, он с удивлением подумал, что сейчас она ему ближе,
чем все эти люди.
Подошел Джузеппе, как всегда красивый,
веселый. Он поцеловал руку Инги с почти драматическим выражением лица, и Луиджи
подумал, что он переигрывает. Потом снова приблизилась Карла. Она озабоченно
осведомилась у Инги, видела ли та последний фильм Висконти. Потом из толпы
выбрался Альдо с трагическим лицом и заявил Инге, что она будет лучшим
украшением его загородного дома в Аосте (надо сказать, Альдо вообще имел
склонность опережать события). Потом Марина, общепризнанная королева здешних мест,
появилась откуда-то справа и положила одну руку на рукав Луиджи, другую — на
руку Инги.
— Боже мой, — проговорила она, — как
вы оба восхитительны! Нет, вы поистине созданы друг для друга!
Толпа, как говорят испанцы, затаила
дыхание — коррида началась. Но вот только бык, то бишь эта несносная Инга,
безмятежно улыбалась. Все явно чего-то ждали от Луиджи, какого-нибудь намека
или слова, короче, чего-то забавного. А он махнул рукой — чисто итальянский
жест, выражавший не то отрицание, не то благодарность. Раздосадованная Карла,
которой Луиджи действительно сказал, что разрыв произойдет нынче вечером,
правда, не уточнив место действия трагикомедии, вновь бросилась в атаку.
— Что за ужасная духота, — протянула
она. — По-моему, дорогая Инга, у вас летом не бывает так жарко, как у нас. Если
память мне не изменяет, Швеция немного севернее, верно?
Джузеппе, Марина, Гвидо так и
покатились со смеху. Однако Луиджи подумалось, что это вовсе не смешно —
спрашивать, севернее ли Швеция, чем Италия. На миг мелькнула даже мысль, что
Карла не такой уж светоч ума, как утверждает «Вог».
— Я действительно думаю, что Швеция
гораздо севернее Италии, — ответила Инга спокойно, не без акцента, что
придавало ее словах какое-то особое холодное безразличие, а возможно, эта
холодность вообще сквозила во всем ее облике — так иди иначе, она была
неуязвима для любых розыгрышей. Но тем не менее все расхохотались.
«Должно быть, потому что у них нервы
напряжены, — решил Луиджи, — они ведь ждут, чтобы я объяснился с Ингой в самых
грубых выражениях, значит, а должен это сделать».
Но тут Инга вскинула на него свои
фиалковые глаза — а глаза у нее были действительно какого-то необычного
лиловатого оттенка, и именно это было, пожалуй, главной причиной ее шумного
успеха в Риме с первого дня ее появления — и, не обращая внимания на
толпившихся вокруг нее людей, сказала с вызовом:
— Луиджи, здесь ужасно скучно. Ты не
мог бы отвезти меня куда-нибудь еще?
Словно грянул гром небесный, звякнул
хрусталь бокалов, казалось, что даже прислуга близка к обмороку. Гул голосов
затих, и Луиджи внезапно понял все. Между ними двумя вдруг установилось то, что
обычно называют взаимопониманием. Они обменялись взглядами, и в густо-лиловых,
потемневших, правдивых глазах женщины уже не было вопроса — только
безоговорочное утверждение: «Дурачок, я же люблю тебя». И как бы в ответ на это
в черных глазах пресыщенного уроженца Рима вспыхнул наивный, истинно мужской и
вместе с тем почти ребяческий вопрос: «Правда?» Все смешалось. Люди, идеи,
замыслы, сам конец вечерники — все исчезло куда-то. «Друзья» вдруг повисли на
потолке вниз головой, скрючившись, как летучие мыши в зимние холода. Толпа
расступилась, пропуская триумфально шествующую чету к их машине. Рим был все
так же прекрасен. Он был здесь, рядом, и в Риме была любовь…
Комментариев нет:
Отправить комментарий