А
вы тоже хоть раз в жизни фотографировали свою еду? В вашем Инстаграме
можно найти позавчерашний обед, завтрак полугодовой давности и пиццу из
торгового центра? Пандемия снимков содержимого тарелки уже позади,
однако фотографии разнообразных пиршеств до сих пор – одни из самых
популярных в Сети.
Кстати,
это большое искусство - сфотографировать еду так, чтобы это было
красиво. Профессионалы, которые выбрали своей темой разнообразную пищу,
так и называются: «фуд-фотографы», и самые серьезные из
них, такие как лауреат многочисленных премий Хелен Дюжардин, автор книг
по фуд-фотографии Лу Манна или самый дорогостоящий фуд-журналист
Америки Пенни де лос Сантос, известны на весь мир. Россия тоже может
похвастаться фуд-стилистами и фуд-фотографами мировой величины: Наталия
Агладзе, Олег Кулагин или Игорь Коротеев снимают еду так, что
захватывает дух.
Но не они придумали делать из еды искусство.
Первым в России описал свою еду и предложил читателям восхититься ее совершенством Гаврила Романович Державин
Нет,
конечно, перечень блюд на боярском столе, описание богатых пиров и
пышных свадеб случались и раньше – точно так же, как до пандемии
фуд-фотографии на снимки семейных торжеств обязательно попадал хотя бы
уголком сервированный стол. Но еда как предмет высокого искусства,
описанная во всех подробностях, преподанная с такими зримыми деталями, с
запахом и вкусом – такое в русской поэзии случилось впервые.
Оцените:
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят,
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовоньи льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть …
(Приглашение к обеду)
Обратите внимание: это уже не только поэзия, это – картина. Знай Державин
про фотосъемку, можно было бы сказать, что он воспроизводит словесными
средствами фотографический эффект: поэт дает предметам зрительные
характеристики, добиваясь того, чтобы и мы как бы увидели своими глазами
то, что видит он перед собой. Стерлядь – золотая (представили себе это таинственное золотое свечение, которое исходит от боков запеченной рыбы?), вина и пунш – блистают, искрятся, манят льдом, плоды в корзинах – как будто расплываются в улыбках.
Добавим сюда белый цвет каймака (блюдо, заменявшее старинным едокам
современный йогурт), красный – борща, и получаем идеальную обеденную
гамму: белый, красный, золотой, размытые (растянутые в улыбке) пятна
желтого и зеленого, и вокруг – ледяной, искристый блеск. Думаю, любой
современный фуд-стилист снял бы шляпу перед изобразительным мастерством
Гаврилы Романовича, а Инстаграм великого поэта с фотографией обеда
обязательно набрал бы рекордное количество лайков.
Смотрите, как здорово решен в цвете еще один державинский пир:
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
(Евгению: жизнь званская)
Поэт
задает камертон сравнения: его обед – это цветник. Дальше, как в
настоящем цветнике, точные, сочные краски: багрянец, зелень, желток,
румяная желтизна (согласитесь, такому обозначению цвета позавидует любой
профессиональный стилист!), белизна, краснота, смоль, янтарь, голубое
перо, и, в довершение всего, пестрота на боках у щуки. Действительно –
цветник, буйство цветов и оттенков! Перенести бы эту поэтическую
картинку на фото – с таким многообразием справится только очень дорогая
полиграфия! Без сомнения, этот снимок был бы украшением самых статусных
фуд-изданий.
А здесь уже другой поэтический прием.
Гремит музыка, слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество других плодов
Прельщают чувствы и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой,
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой.
(К первому соседу)
Переводя
на современный язык, перед нами уже не фото, а видео. Картинки сменяют
одна одну: сначала – слышится звук, перед нами общий план, зритель
понимает, что ему показывают пир, дальше – крупный план: горы сластей и
ананасов, потом снова план общий: множество других плодов. Появляются
актеры: общий план, движется череда младых дев. И теперь крупно: что
несет каждая. Зритель рассматривает этикетки и любуется игрой напитка в
сосуде: красное крепленое алиатико, шампанское, пиво такое, пиво эдакое,
мозельское вино, зельтерская вода… Мастерская операторская работа!
А вот снова – «Гаврила Державин добавил фото в Инстаграм»:
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд:
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят,
Шампанским вафли запиваю;
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.
(Фелица)
Это
было поразительно: еда – в стихах. Для русского восемнадцатого века, с
его поэтическими церемониями и требованием сочинять «как положено»,
высоким штилем и на высокие темы, живописать стерлядь или окорок – было
настоящим хулиганством. И позволил себе это не щелкопер какой-нибудь, не
повеса, не пустяковый недоросль, а действительный тайный советник,
сенатор, поэт и государственный деятель.
Разумеется,
не только благодаря пирам вошел Гаврила Державин в историю литературы.
Вы, наверное, помните его по пушкинскому «старик Державин нас заметил,
и, в гроб сходя, благословил», но и умение увидеть и принять молодой
талант – тоже не главное достоинство Державина.
А главное – вот что.
Державин-поэт завершал в
литературе эпоху классицизма, эпоху идеалов и образцов, строгих правил и
абсолютной власти закона. Поэзия Державина стала тем рубежом, после
которого писать «как классицисты» стало невозможно – потому что уже были
открыты действительным тайным советником Гаврилой Романовичем новые
горизонты. Представьте себе: во времена абсолютной монархии, во времена
тотального диктата церкви, в те времена, когда отдельный человек
представлялся всего лишь песчинкой, недостойным созданием великого
Творца, слабым рабом великого Государя, поэт вдруг начинает воспевать
человека, обыкновенного человека в его простом человеческом обличии.
Человека, который ест и спит, пьет, гуляет в саду, вдыхает ароматы
золотой стерляди и славных окороков, человека, который рождается и
умирает, и, не совершая ничего выдающегося, все-таки становится
всемогущим просто по факту своего существования.
Эти державинские строки в самом деле перевернули русскую поэзию:
Я связь миров повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь— я раб— я червь— я бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшёл?— безвестен:
А сам собой я быть не мог.
(ода «Бог»)
Заявить о себе «я – бог»? Это и сегодня не каждому по плечу. А Державин – смог.
И благодаря ему идущий следом романтический герой поэм Жуковского и Пушкина,
стихов Батюшкова и Лермонтова получил возможность задаваться дерзкими
вопросами о бытии, о Боге, о человеке, о праве на критику авторитета и о
всемогущем праве рождать и убивать мир в себе и вокруг себя.
И державинские пиры будущая поэзия заметила, восхитилась – и взяла на вооружение. После Державина пиры описывали с разными интонациями почти все.
Благодарный ученик Пушкин в одном из своих великолепных поэтических «фуд-снимков» воспроизводит державинскую стилистику:
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним ростбиф окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
(“Евгений Онегин”)
Поэтические
столы незаметно переместились и в прозу. Большим мастером описаний
пиршеств был Гоголь. У него даже скромные старосветские помещики не
просто едят, а по-настоящему пируют на свой старосветский манер: “«Чего
же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или
пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?» - «Пожалуй, хоть и
рыжиков или пирожков, — отвечал Афанасий Иванович, и на столе вдруг
являлась скатерть с пирожками и рыжиками. За час до обеда Афанасий
Иванович закушивал снова, выпивал старинную серебряную чарку водки,
заедал грибками, разными сушеными рыбками и прочим. Обедать садились в
двенадцать часов. Кроме блюд и соусников, на столе стояло множество
горшочков с замазанными крышками, чтобы не могло выдохнуться
какое-нибудь аппетитное изделие старинной вкусной кухни. За обедом
обыкновенно шел разговор о предметах, самых близких к обеду. «Мне
кажется, как будто эта каша, — говаривал обыкновенно Афанасий Иванович, —
немного пригорела; вам этого не кажется, Пульхерия Ивановна?» - «Нет,
Афанасий Иванович; вы положите побольше масла, тогда она не будет
казаться пригорелою, или вот возьмите этого соусу с грибками и подлейте к
ней». – «Пожалуй, — говорил Афанасий Иванович, подставляя свою тарелку,
— попробуем, как оно будет».
Гоголевские пиры – не просто «фуд-фотографии»:
в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» они – неотъемлемая часть
умопомрачительного антуража малороссийской деревни, в старосветских
помещиках – составная часть грустной авторской иронии, в «Мёртвых душах»
(помните засохший кулич, которым Плюшкин потчует Чичикова? Калачу
этому, между прочим, несколько лет!) – реалистическая характеристика
героя.
Иван
Тургенев выкладывал бы в Инстаграм неяркие, но стильные снимки нехитрой
охотничьей снеди (и по краю, многозначительной деталью – переливчатое
утиное перо или тусклый ствол ружья), Илья Гончаров – изобилие
деревенского пиршества своей знаменитой Обломовки, Чехов – черно-белые
фотографии отдельных блюд аллегорически сервированного стола.
Так что – фотографируйте еду.
Просто делайте это со смыслом.читать источник
Комментариев нет:
Отправить комментарий