Отель «Сервантес» понравился ему тем, чем не понравился бы многим,
полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил
этот отель и сказал, что он — в центре; и вот, уже в Монтевидео, Петрове
взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув
на доску с ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу
был прикреплен большой медный номер, чтобы постояльцы не клали
их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов,
за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток,
и это хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило
на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь.
В ванной было свежей, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену,
а кусочек неба над ней казался неуместным. Мебель ему понравилась —
много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок.
Управляющий — высокий, тощий, лысый — носил очки в золотой оправе и,
как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором
этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его
поздно возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней
в лифте; он узнал ее по номерку, который она держала в руке, словно
огромную монету. Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску,
а с женщиной поговорил о письмах. Петроне успел заметить, что она еще
молода, невзрачна и плохо одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примерно
неделю. Под вечер он развесил вещи, разложил бумаги, принял ванну
и пошел побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись
переговоры, скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме.
В отель его привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся
он в девять и в те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал,
что в середине ночи его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и,
справляясь об автобусных маршрутах и названьях улиц, рассеянно оглядывал
холл, в который выходил его номер. В простенке, между его дверью
и соседней, стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше,
сбоку, был ход в небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами
и журнальными столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями
золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же
громко шуршала газета или чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице 18 июля,
а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все шло хорошо, и,
быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше.
Он купил аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар и пошел к себе.
В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему
не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил,
не нужен ли еще один комплект белья. Они поболтали, покурили
и простились.
Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой,
и лениво просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие
трамваи на улице Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась
еще плотнее. Спокойно и все же нетерпеливо Петроне швырнул газету
в корзинку и разделся, рассеянно глядя в зеркало. Зеркальный шкаф,
довольно старый, заслонял дверь, ведущую в соседний номер. Увидев эту
дверь, Петроне удивился — раньше он ее не заметил. Он понял, что здание
не предназначалось для отеля: скромные гостиницы часто располагаются
в прежних конторах и квартирах. Да и всюду, где он останавливался
(а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь, то ничем не закрытая,
то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно и стыдливо,
словно женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же, скрывай
не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то в нее
входили, закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас
не исчезнувшую из ее непохожих на стену створок. Петроне представил
себе, что за нею другой шкаф, и соседка тоже думает об этой двери.
Он не устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило
странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то
неприятность. Он зажег лампу, увидел, что на часах — половина третьего,
и погасил ее снова. И тогда в соседнем номере заплакал младенец.
Сперва он не совсем понял, даже обрадовался — значит, и вчера его
мучил детский плач. Все ясно, он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут
явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая
света. Да, плач шел оттуда, из-за двери. Он проходил сквозь дверь вот
здесь, в ногах кровати. Как же так? Там не может быть ребенка;
управляющий сказал твердо, что женщина — одна и весь день на службе.
Быть может, она взяла его на ночь у родственницы или подруги… А вчера?
Теперь он знал, что слышал и тогда этот плач, не похожий ни на что
другое: сбивчивый, слабый, жалобный, прерываемый то хныканьем,
то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное, ему несколько
месяцев — новорожденные плачут громче, кричат и заходятся. Петроне
почему-то представил себе, что это — непременно мальчик, хилый, больной,
сморщенный, который еле шевелится от слабости. Вот это и плачет
по ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая вниманья. Не будь этой
двери, никто бы и не знал о ребенке — стены этим жалобным звукам
не одолеть.
За завтраком, куря сигару, Петроне еще о нем подумал. Дурные ночи
мешают дневным делам, а плач будил его два раза. Второй раз было хуже:
женский голос — очень тихий, нарочито четкий — мешал еще сильнее;
Ребенок умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой
жалобой. И снова шептала женщина непонятные слова, заклинала
по-матерински своего младенца, измученного телесной или душевной болью,
жизнью или страхом смерти.
«Все это очень мило, но управляющий меня надул», — подумал Петроне,
выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако,
удивился.
— Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами одинокая дама, я ведь говорил.
Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет,
или здешняя акустика сыграла с ним дурацкую шутку. Собеседник глядел
чуть искоса, словно и его все это раздражало. «Наверное, считает, что
я из робости не решаюсь потребовать, чтобы меня перевели в другой
номер», подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда
все наотрез отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.
— Наверное, приснилось, — сказал он. Ему было не приятно, что пришлось говорить это и вообще объясняться.
В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали его довольно
вяло, так что он легко сослался на усталость и уехал в отель. Подписать
контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.
В вестибюле было так тихо, что, сам того не замечая, он пошел
на цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал
почерк жены.
Прежде чем лечь, он долго смотрел на шкаф и на выступавший над ним
кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем,
и звуки будут много глуше. В этот час, как и прежде, стояла тишина.
Отель уснул, спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось,
что все — не так, что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья.
Его невысказанный страх передается, наверное, и дому и людям, и они тоже
не спят, притаившись в своих номерах. Как это глупо, однако!
Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился.
Привстав на кровати, он подумал, не позвать ли сторожа — пускай
свидетель подтвердит, что тут не заснешь. Плакал ребенок тихо, еле
слышно, порой затихал ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро
начнется снова. Медленно проползали десять — двенадцать секунд, что-то
коротко хрюкало, и тихий писк срывался в пронзительный плач.
Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в стену — пускай
она там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее,
ни в него — не верит, как это ни странно, что управляющий солгал.
Женский голос, настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский
плач. Она баюкала, утешала, и Петроне все же представил себе, как она
сидит у кроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках.
Но его он не мог себе представить, словно заверения управляющего
пересилили свидетельства чувств. Время шло, жалобы то затихали,
то заглушали женский шепот, и Петроне стало казаться, что это — фарс,
розыгрыш, нелепая дикая игра. Он вспомнил о бездетных женщинах, тайком
возившихся с куклами, россказни о мнимом материнстве, которое много
опасней возни с племянниками или с животными. Она кричит сама, ребенка
нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами, ведь ей не надо
притворяться — горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в равнодушии
рассвета.
Петроне зажег лампу — спать он не мог — и подумал: что же делать?
Настроение испортилось вконец, да и как ему не испортиться от этой игры
и фальши? Все казалось теперь фальшивым — и тишина, и баюканье, и плач.
Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были
правдой и невыносимой ложью. Постучать в стену — мало. Он еще не совсем
проснулся, хотя и не спал как следует, и вдруг заметил, что двигает
шкаф, медленно обнажая пыльную дверь.
Босой, в пижаме, он приник к дверям — всем телом, как сороконожка, и,
приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал, как тот,
невидимый младенец. Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там,
за дверью, замолчали — должно быть, надолго. А за миг до того
он услышал шарканье шлепанцев и короткий женский крик, предвещавший
бурю, но оборвавшийся, словно тугая струна.
В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом,
сквозь сон, он услышал его голос и еще один — женский, и кто-то двигал
вещи за стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два больших чемодана.
Управляющий был явно растерян.
— Как спалось? — по долгу службы спросил он, с трудом скрывая безразличие.
Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.
— Сегодня будет спокойней, — сказал управляющий, глядя на вещи, ваша соседка уезжает через час.
Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.
— Жила тут, жила, и вот — едет. Женщин не поймешь.
— Да, — сказал Петроне. — Их понять трудно.
На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе,
он думал все о том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за
него, из-за Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда или
злости. «Жила тут, жила…» Больная, наверное, но — безобидная. Ему,
а не ей надо было уехать. Поговорить, извиниться, попросить остаться,
пообещать молчание. Он пошел назад, остановился. Нет, он сваляет дурака,
она примет его слова как-нибудь не так. И вообще, пора идти на деловое
свидание — нехорошо, если им придется ждать. Бог с ней, пускай себя
дурачит. Просто истеричка. Найдет другой отель, будет там баюкать своего
воображаемого младенца.
Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще
нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался — взглянул на доску и увидел,
что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал
за своим барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил
на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел
бумаги в порядок. Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная
постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть
как убитый — и не спал: он ворочался в постели, тишина давила его —
та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно
вернули. Горькая, насмешливая мысль подсказала ему, что без детского
плача и не уснешь, и не проснешься. Плача не хватало, и когда, чуть
позже, он услышал слабый, знакомый звук за заколоченной дверью,
он понял — сквозь страх, сквозь желание бежать, — что женщина не лгала,
что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал наконец,
а они — заснули.
Комментариев нет:
Отправить комментарий