Покойная
моя тетушка Анна Алексеевна любила песни душевные, сердечные. Особо распевать
ей было некогда: всегда в делах. Но вот порою в домашнем безлюдье займется
штопкой, починкой. После войны долго и долго еще жили небогато, одежду носили
до полного износа. Отсюда и труды: воротники да обшлага рубашек надставить,
залатать; протертые пятки и следы носок да чулок заштопать — это тетушкина
работа, мастерица была.
При
этой тихой работе она иногда напевала вполголоса. “По диким степям Забайкалья…”
“Славное море, священный Байкал…” Это песни о местах родных. Напевала негромко,
душевно, даже со слезой:
Отец
твой давно уж в могиле,
Сырою землею зарыт.
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами звенит.
А
еще были песни, каких теперь не услышишь:
Вот
утро настало, мы Сретенск заняли,
И с боем враги от него отошли.
А мы командира
свово потеряли,
Убитого тела его не нашли.
Это
из Гражданской войны, из пережитого. Город Сретенск — родина в далеком
Забайкалье.
Песен
было немало. Память у тетушки моей сохранилась до старости.
Но
вот одну песню она никак не могла полностью спеть, забыв начало. А просила душа
именно этой песни. Особенно в годы жизни последние, когда порою чувствовала
себя одинокой. Так бывает у старых людей нередко.
В
памяти моей тетушки иногда всплывали обрывки полузабытой песни, и она их
твердила, пытаясь разбудить давнее:
Осталось
ей недолго жить,
Недалека ее кончина.
И перед смертью раз один
Взглянуть ей
хочется на сына.
И в ясный день, и в дождь, и в тьму,
Когда рыдает ветер глухо,
С котомкой к сыну своему
Бредет на каторгу старуха.
Обойтись
обрывками тетя Нюра не могла, не хотела. Ей нужна была песня целиком, от начала
до конца. Это понятно. И потому она порою меня просила: “В библиотеке погляди,
в песенниках. Должна быть. Такая хорошая песня…”
Я
не смог ей помочь, хотя и пытался. А тетя Нюра горевала, старалась припомнить,
выразительно декламируя: “Жить без сыночка силы нет. К нему, к нему сквозь
глушь и степи… — Слезы у нее наворачивались. — С котомкой к сыну своему бредет
на каторгу старуха”.
Понимал
я, что это о своем у нее сердце плачет: кончина действительно недалеко, о детях
тоскует, хотя, казалось бы, о чем горевать? Сыновья живы-здоровы, проведать их
можно, тем более что путь недалекий. Но старый человек даже у людей родных не
всегда гость желанный, тем более в быту городском, тесноватом и суетном. А уж
когда сноха не больно приветливая, то лучше дома сидеть, в своем углу,
дожидаясь редких писем да ярких почтовых открыток к праздникам. В ту еще
недавнюю пору “праздничные” открытки были в добром обычае. Их рассылали родным
и близким и получали целыми пачками. На Новый год, к Майским да Ноябрьским
праздникам. И бережно хранили, при случае перебирая, перечитывая слова привета.
Прежде,
где-то мельком, писал я о старой женщине из нашего поселка, непутевый сын
которой за сроком срок проводил в каких-то сибирских лагерях, уже обвыкнув там
и на волю почти не выбираясь. Бедная мать собирала копейки и порой ездила к
нему на провед.
Слава
богу, тетушку мою такая беда миновала. Хотя если припомнить…
В
горьком тридцать седьмом вместе с мужем, объявленным “врагом народа”, она
поехала в ссылку, в казахскую пустыню. С Дальнего Востока в “товарном” грузовом
вагоне с сыном-малышом да еще на сносях. Сначала ехали на поезде, а потом целую
ночь пешком брели с такими же бедолагами вслед за конвоем. Это была страшная
ночь, после которой она потеряла рожденную прежде срока девочку.
Так
что на каторгу в свое время она тоже брела. Но нынче речь о другом. Время другое.
Сыновья ее, слава богу, по-доброму жили, своими семьями, от матери недалеко.
Эта песня вроде не про нее: “И в дождь, и в тьму, когда рыдает ветер глухо…”
Но
и про нее тоже.
Кроме
ссылки было еще время военное и послевоенное, холод да голод. Особенно к весне,
когда огородные запасы заканчивались, погреб пустел. Но оставались дети. “Мама,
есть хочу… головка кружится”.
Кое-где
на полях под снег уходили хлебные колосья. Там — спасенье.
—
Бредем… — вспомнила она. — По балкам перебредаем… Ледяная вода. Колоски
сбираем. Шелушим их дома, сушим. На мельничке мелем. День-другой… И снова надо
идти.
За
колосками. За хворостом в займище, в снегу по пояс… За лесными яблоками, за
терном…
Потом,
слава богу, голодное время кончилось. Стали жить лучше.
Но
вот еще один случай. Про него я знаю от матери. Тогда они с тетей Нюрой
остались в доме вдвоем и ждали из армии нашего младшего, Николая.
С
едою в ту пору уже не бедовали. А вот хорошей одежды в магазинах не было.
Появилась забота: во что Николая одеть, когда он демобилизуется? Хотелось
что-то сыскать попригляднее. Но где? В магазинах лишь телогрейки да серые
стариковские “пальтушки”.
И
услыхали вдруг, что в Мариновке, где военный аэродром размещался, в тамошний
магазин “Военторг” привезли дубленки, искусственные, но приглядные. И цена
невысокая.
До
Мариновки тридцать километров. На автобусе можно доехать. Но потом надо ждать
попутку, чтобы через мост и к поселку военных добраться. А погода как раз
стояла — хуже некуда: ветер, снег с дождем, гололед. Соседи и даже мать моя
уговаривали переждать. Но тетя Нюра хорошей погоды дожидаться не стала.
Дубленки долго лежать не будут. Раскупят их. А так хотелось порадовать сына.
С
утра она собралась и поехала. И к дому прибилась лишь вечером. “Жду ее, жду…
Думаю, что случилось… — вспоминала мать. — Такая погода. А там ведь пешком
идти, в чистом поле…”
До
Мариновки тетя Нюра доехала. А через мост машины в тот день не ходили. Мост —
горбатый, крутой, обледенел и стал непроезжим — сплошной каток.
Но
тетя Нюра решилась и пошла. Вначале осторожно шагала, а потом ползла на
четвереньках. Шел дождь со снегом. “Чичер” называется у нас такая погода:
ветер, гололед, то снег, то дождь ли, изморось. В такую погоду собаку из конуры
не выгонишь.
А
тете Нюре хотелось для сына купить приглядную одежку. И она переползла мост, а
потом добрела до военного городка и его магазина. И слава богу, купила то, что
хотела: кремового цвета дубленку с белым пушистым воротником и отворотами, за
семьдесят рублей теми деньгами. Она купила. И снова пешком к мосту. И снова
ползла через него на четвереньках. Промокшая и продрогшая. Ждала в чистом поле
автобус. Домой добралась чуть живая. Но была очень рада.
И
Николаю дубленка понравилась. Он ее долго носил.
Теперь
это все позади, в дальнем далёке: не только дубленка, но короткая жизнь Николая
и долгая — тети Нюры. И песня, которую я так и не мог сыскать, а тетя Нюра
вспомнить: “И в дождь, и в тьму, когда рыдает ветер глухо… бредет на каторгу
старуха”.
Она
вовсе не про каторгу, эта песня. Но про материнскую любовь, порой незаметную:
“…перед смертью раз один взглянуть ей хочется на сына”. Вот и все. И больше
ничего не надо. Лишь взглянуть.
Комментариев нет:
Отправить комментарий