глава "Мартовская капель"
...кап... кап-кап... кап... кап-кап-кап...
Засыпая, все слышу я, как шуршит по железке за окошком, постукивает
сонно, мягко – это весеннее, обещающее – кап-кап... Это не скучный
дождь, как зарядит, бывало, на неделю: это веселая мартовская капель.
Она вызывает солнце. Теперь уж везде капель:
Под сосенкой – кап-кап...
Под елочкой – кап-кап...
Прилетели грачи, – теперь уж пойдет, пойдет. Скоро и водополье
хлынет, рыбу будут ловить наметками – пескариков, налимов, – принесут
целое ведро. Нынче снега большие, все говорят; возьмется дружно –
поплывет все Замоскворечье! Значит, зальет и водокачку, и бани станут...
будем на плотиках кататься.
В тревожно-радостном полусне слышу я это, все торопящееся – кап-кап –
Радостнее за ним стучится, что непременно, будет, и оно-то мешает
спать.
..кап-кап... кап-кап-кап... кап-кап...
Уже тараторит по железке, попрыгивает-пляшет, как крупный дождь.
Я просыпаюсь под это таратанье, и первая моя мысль — "взялась!".
Конечно, весна взялась. Протираю глаза спросонок, и меня ослепляет
светом. Полог с моей кроватки сняли, когда я спал, – в доме большая
стирка, великопостная, – окна без занавесок, и такой день чудесный,
такой веселый, словно и нет поста. Да какой уж теперь и пост, если
пришла весна. Вон как капель играет... – тра-та-та-та! А сегодня поедем с
Горкиным за Москва-реку, в самый “город”, на грибной рынок, где – все
говорят – как праздник.
Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая
полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней
суетятся золотники. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба Ангелы,
– я знаю по картинкам. Если бы к нам спустился!
На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и
узкие, и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже
пузырики-глазочки видны и пятнышки... и зайчики, голубой и красный! Но
откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а
как будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно –
шары! – Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день
гуляют: я их выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже
кончились, повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает
живыми. И так чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, – ну,
совсем, как пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные.
Воздушные яички, – я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто
они спустились с неба, как Ангелы.
А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол
нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным
огнем горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые
обои... Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались,
– это какие подружились, даже покумились у кого-то на родинах, – самые
веселые обои, И пушечка моя, как золотая... и сыплются золотые капли с
крыши, сыплются часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!..
И шум за окном, особенный.
Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот... – не
набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь-Василича,
будто кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат:
– Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы..!
Слышен и голос Горкина, как комарик:
– Снежком-то, снежком... поддолбливай!
Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили.
Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня
обливает блеском зеленого-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш
сараев, до самого колодца, – весь двор завален. И сизые голубки на нем:
им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце –
зеленый, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как
искры. И все подвозят, все новые дровянки... Возчики наезжают друг на
дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются:
– Черти, не напирай!.. Швыряй, не засти!..
Летят голубые глыбы, стукаются, сползают, прыгают друг на дружку, сшибаются на лету и разлетаются в хрустали и пыль.
– Порожняки, отъезжай... черти!.. – кричит Василь-Василич, попрыгивая по глыбам. – Стой... который?.. Сорок семой, давай!..
Отъезжают на задний двор, вытирая лицо и шею шапкой; такая горячая
работа, спешка: весна накрыла. Ишь, как спешит капель – барабанит, как
ливень дробный. А Василь-Василич совсем по-летнему – в розовой рубахе и
жилетке, без картуза. Прыгает с карандашиком по глыбам, возки считает.
Носятся над ним голуби, испуганные гамом, взлетают на сараи и опять
опускаются на лед: на сараях стоят с лопатами и швыряют-швыряют снег.
Носятся по льду куры, кричат не своими голосами, не знают, куда
деваться. А солнышко уже высоко, над Барминихиным садом с бузиною, и так
припекает через стекла, как будто лето. Я открываю форточку. Ах,
весна!.. Такая теплынь и свежесть! Пахнет теплом и снегом, весенним
душистым снегом. Остреньким холодочком веет с ледяных гор. Слышу – рекою
пахнет, живой рекою!..
В одном пиджаке, без шапки, вскакивает на лед отец, ходит по острым
глыбам, стараясь удержаться: машет смешно руками. Расставил ноги,
выпятил грудь и смотрит зачем-то в небо. Должно быть, он рад весне.
Смеется что-то, шутит с Василь-Василичем, и вдруг – толкает.
Василь-Василич летит со льда и падает на корзину снега, которую везут из
сада. На крышах все весело гогочут, играют новенькими лопатами, — летит
и пушится снег, залепляет Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь
белый, отряхивается, грозится, хватает комья и начинает швырять на
крышу. Его закидывают опять. Проходит Горкин, в поддевочке и шапке,
что-то грозит отцу: одеваться велит, должно быть. Отец прыгает на него,
они падают вместе в снег и возятся в общем смехе. Я хочу крикнуть в
форточку... но сейчас загрозит отец, а смотреть в форточку приятней.
Сидят воробьи на ветках, мокрые все, от капель, качаются... – и хочется
покачаться с ними. Почки на тополе набухли. Слышу, отец кричит:
– Ну, будет баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду чтоб все погреба набить, поднос будет!
С крыши ему кричат:
– Нам не под нос, а в самый бы роток попало! Ну-ка, робят, уважим хозяину, для весны!
...И мы хо-зяину ува-жим, Ро-бо-теночкой до-ка-жим... |
Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда забивают сваи. Но отец велит замолчать:
– Ну, не время теперь, ребята... пост!
– Огурчики да копустку охочи трескать, в без песни поспеете! – поокивает Василь-Василич.
Кипит работа: грохаются в лотки ледяные глыбы, сказываются корзины
снега, позвякивает ледянка-щебень – на крепкую засыпку. Глубокие погреба
глотают и глотают. По обталому грязному двору тянется белая дорога от
салазок, ярко белеют комья.
– Гляди... там!.. – кричат где-то, над головой.
Я вижу, как вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, – и за окном
темнеет в шипящем шорохе. Серой сплошной завесой валятся снеговые
комья, и острая снеговая пыль, занесенная ветром в форточку, обдает мне
лицо и шею. Сбрасывают снег с дома! Сыплется густо-густо, будто пришла
зима. Я соскакиваю с окна и долго смотрю-любуюсь: совсем метель, даже не
видно солнца, – такая радость!
К обеду – ни глыбы льда, лишь сыпучие вороха осколков, скользкие
хрустали в снежку. Все погреба набиты. Молодцам поднесли по шкалику, и,
разогревшиеся с работы, мокрые и от снега, и от пота, похрустывают они
на воле крепкими, со льду, огурцами, белыми кругами редьки, залитой
конопляным маслом, заедают ломтями хлеба, – словно снежком хрустят. Хоть
и Великий Пост, но и Горкин не говорит ни слова: так уж заведено,
крепче ледок скипится. Чавкают в тишине на бревнах, на солнышке,
слушают, как идет капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз
поспели: поест снежок.
– Горы какие были... а все упрятали!
Спрятались в погреба все горы. Ну, будто в сказке: Василиса-Премудрая сказала.
Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда – весной. Вон уж
и коновал заходит, цыган Задорный, страшный с своею сумкой, – кровь
лошадям бросать. Ведет его кучер за конюшни, бегут поглядеть рабочие.
Меня не пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.
По завеянному снежком двору бродят куры и голуби, выбирают
присыпанный лошадьми овес. С крыш уже прямо льет, и на заднем дворе, у
подтаявших штабелей сосновых, начинает копиться лужа – верный зачин
весны. Ждут ее – не дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами
жидкий с воды снежок, часами стоят на лапке. А невидные ручейки
сочатся. Смотрю и я: скоро на плотике кататься. Стоит и Василь-Василич,
смотрит и думает, как с ней быть. Говорит Горкину:
– Ругаться опять будет, а куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее
текет, так уж устроилось. И на самом-то на ходу... передки вязнут, досок
не вывезешь. Опять, лешая, набирается!..
– И не трожь ее лучше, Вася... – советует и Горкин. – Спокон веку она
живет. Так уж тут ей положено. Кто ее знает... может, так, ко двору
прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...
Я рад. Я люблю нашу лужу, как и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках, смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.
– И до нас была, Господь с ней... оставь.
А Василь-Василич все думает. Ходит в крякает, выдумать ничего не
может: совсюду стек! Подкрякивают ему и утки: так-так... так-так...
Пахнет от них весной, весеннею теплой кислотцою... Потягивает из-под
навесов дегтем: мажут там оси и колеса, готовят выезд. И от согревшихся
штабелей сосновых острою кислотцою пахнет, и от сараев старых, и от
лужи, – от спокойного старого двора.
– Была как – пущай и будет так! – решает Василь-Василич. – Так и скажу хозяину.
– Понятно: так и скажи: пущай ее остается так.
Подкрякивают и утки, радостные,– так-так... так-так... И капельки с
сараев радостно тараторят наперебой – кап-кап-кап... И во всем, что ни
вижу я, что глядит на меня любовно, слышится мне – так-так. И безмятежно
отстукивает сердце – так-так...
Комментариев нет:
Отправить комментарий