Сказка и
философия
Есть
люди с превосходным слухом, которым внятны еле уловимые шорохи и шелесты,-
однако они чужды музыкальной восприимчивости. Иногда они даже петь умеют, даже
танцевать любят. Но симфония Бетховена или фортепьянный концерт Рахманинова
навевают на них неодолимую скуку. Почему так - вопрос особый. Пытаться им
растолковать музыку - безнадежно. То, чего они не слышат, они, скорее всего, и
не услышат, сколько им ни объясняй, что такое контрапункт или каковы законы
классической гармонии. Воспитать в них музыкальность, конечно, можно, но это
дело долгое и трудное.
Есть
люди с отличным зрением: они без всяких очков видят самые мелкие буквы на
таблице, висящей в кабинете врача-окулиста, однако они равнодушно проходят мимо
полотен Петрова-Водкина или Ван-Гога, ничего не видя в картине, кроме сюжета, и
ничего не испытывая, кроме холодного раздражения. То, чего они не видят, они,
скорее всего, так и не увидят, сколько бы экскурсовод ни объяснял им колорит
картины и ее композицию. Когда-то Тютчев говорил о людях, для которых
окружающий мир природы нем и мертв:
Они не
видят и не слышат,
Живут в
сем мире, как впотьмах,
Для них
и солнцы, знать, не дышат,
И жизни
нет в морских волнах
Лучи к
ним в душу не сходили,
Весна в
груди их не цвела,
При них
леса не говорили
И ночь в
звездах нема была!
Не для
таких читателей написана эта книга. Она покажется им непонятной, трудной, да и
не нужной.
Она и в
самом деле нелегкая. Но тот, для которого стихи существуют, преодолеет
некоторые трудности чтения и, может быть, потом увидит в стихах больше, чем
видел до того.
Потому
что настоящие стихи многослойны. Их можно воспринимать по-разному, с меньшей
или большей глубиной понимания. В сущности, они на это и рассчитаны: каждый
получает от поэзии то, что он способен от нее взять. Это зависит от многого: от
уровня образованности читателя, от объема его жизненного и душевного опыта, от
возраста, наконец, от чуткости и одаренности.
Нельзя
сказать: "Это стихотворение я уже прочитал". Стихи можно читать сотни
раз, каждый раз открывая их для себя, обнаруживая неведомые прежде глубины
смыслов и новую, не замеченную доселе красоту звучаний. Лирический поэт
рассказывает о себе, своей любви и своем горе. Но рассказывает он так, что
требует от читателя сотворчества. Читатель как бы становится на место поэта и
говорит его словами, его ритмами о собственной жизни. Поэт приобщает вас к
своему опыту, но его опытом вам не прожить, если у вас нет собственного. Стихи
останутся рифмованными строчками - звучными, прекрасными, но все же строчками,
то есть словесностью, если вы не сможете обогатить их своими переживаниями.
Это
относится не только к лирике - философской, любовной, пейзажной, но и ко всякой
поэзии, даже такой, которая на первый взгляд кажется доступной для всех, от
велика до мала. Начнем с простого примера. В 1831 году В.А.Жуковский перевел
балладу Ф.Шиллера "Кубок" ("Der Taucher", 1798), которая с
тех пор стала любимым чтением романтически настроенных подростков. Сюжет ее
такой: царь бросает в клокочущее море золотой кубок и призывает рыцарей найти
его в пучине; наградой смельчаку будет кубок. Юный паж кидается в волны; когда
уже никто не верит в его спасение, он выплывает, а затем повествует царю о
неведомых глубинах, откуда еще не возвращался никто. Увлеченный рассказом, царь
вторично посылает юношу в морскую стихию, суля ему алмазный перстень. За пажа
вступается царевна, тогда царь обещает смельчаку еще и руку дочери. Паж
безоглядно бросается в бездну - и на этот раз гибнет.
Мальчик
лет десяти-двенадцати читает "Кубок" затаив дыхание. Его покоряет и
бесстрашие пажа, который в ответ на призыв царя выступил вперед "смиренно
и дерзко"; и фантастические ужасы морского дна, о которых с таким
красноречием рассказывает юноша:
И смутно
все было внизу подо мной
В
пурпуровом сумраке там;
Все
спало для слуха в той бездне глухой;
Но
виделось страшно очам,
Как
двигались в ней безобразные груды,
Морской
глубины несказанные чуды.
Я видел,
как в черной пучине кипят,
В
громадный свивался клуб,
И млат
водяной, и уродливый скат,
И ужас
морей - однозуб;
И
смертью грозил мне, зубами сверкая,
Мокой
ненасытный, гиена морская.
Подросток
восхищается царевной, которая, краснея, заступилась за пажа, а затем в
удвоенной степени - пажом, который, теперь уже во имя любви, "неописанной
радостью полный, / На жизнь и погибель... кинулся в волны".
Чудесная
романтическая сказка, поэтичнейшая легенда об отваге и красоте духа, о любви и
гибели...
Проходит
несколько лет; юноша перечитывает "Кубок". Сказка о прекрасной
царевне отступает на задний план, теперь для него важнее иное: противостояние
природы и человека. Природа - всемогущая, стихийная, страшная. Человек -
слабый, хрупкий, обреченный. Вот природа:
И воет,
и свищет, и бьет, и шипит,
Как
влага, мешаясь с огнем,
Волна за
волною; и к небу летит
Дымящимся
пена столбом;
Пучина
бунтует, пучина клокочет...
Не море
ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг,
успокоясь, волненье легло;
И грозно
из пены седой
Разинулось
черною щелью жерло;
И воды
обратно толпой
Помчались
во глубь истощенного чрева;
И глубь
застонала от грома и рева.
А вот
человек, противостоящий этой грозной и беспощадной силе:
...Уж
юноша в бездне пропал.
И бездна
таинственно зев свой закрыла:
Его не
спасет никакая уж сила.
. . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вдруг...
что-то сквозь пену седой глубины
Мелькнуло
живой белизной...
Мелькнула
рука и плечо из волны...
И
борется, спорит с волной...
И видят
- весь берег потрясся от клича
Он левою
правит, а в правой добыча.
Хрупкий
юноша, такой уязвимый, такой беспомощный и бессильный, не пал жертвой громадной
и безжалостной стихии. Он живой - она бездуховна. Он прекрасен - она уродлива:
в ней двигаются "безобразные груды, / Морской глубины несказанные
чуды". Он добр - она злобна; рассказывая о подводном царстве, юноша
говорит:
И был я
один с неизбежной судьбой,
От взора
людей далеко;
Один меж
чудовищ с любящей душой,
Во чреве
земли, глубоко
Под
звуком живым человечьего слова,
Меж
страшных жильцов подземелья немова.
Пройдет еще
год-другой, и читателю "Кубка" попадется книга французского философа
XVII века Блеза Паскаля "Мысли"; читая одну из записей Паскаля, он,
может быть, вернется к балладе Шиллера-Жуковского и прочтет ее иначе, теперь
уже на фоне глубоких раздумий французского мыслителя:
"Человек
всего лишь тростник, самый слабый во всей природе; однако он тростник мыслящий.
Чтобы раздавить его, нет нужды всей вселенной ополчаться на него: убить его
может струя пара, капля воды. Но если бы вселенная раздавила его, человек все
равно был бы благороднее того, что его убивает, ибо он знает, что гибнет, и
знает, какое преимущество имеет над ним вселенная, вселенная же не знает об
этом ничего".
С точки
зрения философии Паскаля о тростнике баллада "Кубок" углубляется,
приобретает новые важные оттенки и смыслы.
Пройдут
еще годы, и, вернувшись к балладе, мы обнаружим в ней строфу, мимо которой до
сих пор проходили, не замечая. Юноша только что выбрался "из пропасти
влажной", и вот начало его рассказа:
Да
здравствует царь! Кто живет на земле,
Тот
жизнью земной веселись!
Но
страшно в подземной таинственной мгле...
И
смертный пред Богом смирись:
И мыслью
своей не желай дерзновенно
Знать
тайны, им мудро от нас сокровенной.
Здесь
философия иная, не паскалевская. Согласно этому учению, сущность вещей скрыта
от человека, ибо разум не в состоянии ее вместить. На дне океана таится истина
бытия, но она, истина, мудро утаена от человека. Увидев ее, человек гибнет. Бог
милостиво держит его в невежестве, и верующий христианин не должен нарушать
предписания Всевышнего: "Смертный пред Богом смирись".
Так у
Жуковского. А у Шиллера? В немецком подлиннике и похоже, и не похоже. Вот
дословный перевод: "Да здравствует король! Пусть ликует всякий, кто живет
в розовом свете. А там внизу - страшно..."
До сих
пор Жуковский в точности следовал за Шиллером. А дальше?
"...Там
внизу - страшно. И пусть человек не искушает богов, и пусть он никогда не
стремится узнать то, что они милосердно укрывают мраком и ужасом".
Не
христианский Бог, а языческие боги. Не "смертный, смирись", а
"пусть человек не искушает богов". Шиллеру чужда идея христианского
смирения, его философия не религиозная, а кантианская: Иммануил Кант утверждал,
что разум человека не может постичь "вещь в себе", не в силах
проникнуть в суть мира.
От
романтической сказки об отваге и несчастной любви мы поднялись до сложной
философии, даже до двух разных философий: агностицизм Канта-Шиллера и
христианское смирение В.А.Жуковского.
А ведь
мы говорим все об одной балладе, казалось бы простой, предназначенной для
юношеского чтения. Какая лее в ней обнаружилась глубина!
Бездна
пространства
"В
каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт",-
писал о пушкинском слове Гоголь.
Понять
это образное, но и в высшей степени точное определение значит понять главную
особенность поэтической речи, в которой слово не просто знак понятия или вещи,
не просто некий условный сигнал, а средоточие мыслей и чувств поэта, носитель и
хранитель национальной истории, точка пересечения разнообразных ассоциаций,
сгусток образно-значимой звуковой материи, нота в движении словесно-музыкальных
мелодий... "Бездна пространства": в пушкинском стихе слово значит
бесконечно больше, чем в словаре, оно в самом деле "необъятно, как
поэт".
Судьба
глядит, мы вянем; дни бегут...
Один
только этот стих из "19 октября" (1825) может дать пищу для долгих
размышлений о каждом из шести составляющих его слов и обо всех этих словах
вместе. Три предложения, одинаковых по строю: подлежащее - сказуемое. В один
ряд поставлены подлежащие: судьба, мы, дни, единую цепочку образуют глаголы:
глядит, вянем, бегут. В этом стихе дано понимание человеческого бытия, которое
подчинено равнодушно глядящему на земную суету высшему началу, Судьбе; человек
- по своему бессилию противостоять законам Времени и Смерти - равен растению
(мы вянем), а Время (дни) неумолимо движется вперед и вперед.
"Судьба" у Пушкина сливается с понятием "Природа" - ей
свойственно равнодушие ("И равнодушная природа / Красою вечною...").
Перефразировать этот стих можно так: Природа бесстрастна и вечна, между тем как
смертные люди стареют, а Время безостановочно движется. Но насколько лее каждое
слово в пушкинском стихе содержательнее, чем в нашем убогом пересказе -
благодаря его образности (каждое из трех подлежащих - метафора: Судьба глядит,
подобно живому существу или, точнее, некоему богу; мы вянем, как растение; дни
бегут, как гонцы), его звуковому родству с другими словами (глядит - бегут, мы
вянем, мы - дни), его ритмической позиции (односложные похожие слова мы и дни
стоят на ритмически сходных местах, неся в ямбическом стихе так называемое
сверхсхемное ударение, об этом будет рассказано позже) - это их уравнивает
между собой и противопоставляет слову судьба; оказывается, что слово мы, люди,
в одном ряду со словом дни, Время, но и противоположно этому слову, как
неподвижность противоположна движению, пассивность - активности, объект -
субъекту, следствие - причине; ведь, по сути дела, можно понять стих так:
Судьба глядит, как мы вянем оттого, что дни бегут. Все эти смыслы еще
углубляются, когда стих становится на свое место внутри строфы:
Пируйте
же, пока еще мы тут!
Увы, наш
круг час от часу редеет;
Кто в
гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба
глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо
склоняясь и хладея,
Мы
близимся к началу своему...
Кому ж
из нас под старость день Лицея
Торжествовать
придется одному?
Теперь
каждое из наших шести слов усложняется, потому что, сохраняя свой
общечеловеческий смысл, приобретает конкретность: мы - это не только люди
вообще, но прежде всего бывшие лицеисты ("наш круг"), дни - это не
только Время вообще, слово это перекликается с другим, в сочетании "день
Лицея", и вот "дни бегут" значит еще и "дни Лицея", то
есть годовщины, даты (недаром так стихотворение и озаглавлено - "19
октября") проходят одна за другой... Глагол "глядит" изменяется
и углубляется еще тем, что он связан теперь внутренней рифмой с глаголом в
предшествующем стихе (а ведь рифма это связь не только звуковая, но и
смысловая):
Кто в
гробе спит...
Судьба
глядит...
И еще
глубже, еще содержательнее станет каждое слово, когда строфа займет свое место
внутри всего стихотворения. В одной из предшествующих строф мы читаем:
Промчится
год, и с вами снова я,
Исполнится
завет моих мечтаний;
Промчится
год, и я явлюся к вам!..
Поэт
мечтает о стремительном движении времени, ибо год спустя, так он верит и
надеется, он вернется из ссылки к друзьям. Поэтому с такой оптимистической
уверенностью он повторяет, твердит: "Промчится год..." Но ведь это то
же, что "дни бегут", только с обратным знаком,- не грусть, а
радостная надежда. А в последней строфе читаем:
Несчастный
друг! средь новых поколений
Докучный
гость и лишний и чужой,
Он
вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв
глаза дрожащею рукой...
Пускай
же он с отрадой хоть печальной
Тогда
сей день за чашей проведет,
Как
нынче я, затворник ваш опальный,
Его
провел без горя и забот.
"Дни
соединений", "сей день" - эти сочетания накладываются на слова
"дни бегут" и обогащают их еще новыми смыслами. Итак, движение
Времени безнадежно грустно или радостно? Оно возбуждает в поэте тоску и
отчаяние ("мы вянем") или веру в будущее ("Исполнится завет моих
мечтаний; / Промчится год...")? Односложно ответить на эти вопросы нельзя,
ибо "каждое слово необъятно, как поэт".
Нужно
пройти через тяжкие испытания, чтобы почувствовать трагическую напряженность
гениального стихотворения, написанного в 1825 году двадцатишестилетним
Пушкиным:
Всё в
жертву памяти твоей:
И голос
лиры вдохновенной,
И слезы
девы воспаленной,
И трепет
ревности моей,
И славы
блеск, и мрак изгнанья,
И
светлых мыслей красота,
И
мщенье, бурная мечта
Ожесточенного
страданья.
Нужна
зрелость сердца, чтобы осознать "бездну пространства" в сочетании
"трепет ревности". Не муки, не взрыв, не бешенство ревности - все это
было бы привычнее и понятнее для всякого, кто читал "Отелло" и
"Евгения Онегина"; здесь пронзительное соединение двух слов, которые,
казалось бы, совсем не созданы друг для друга. Человечна, беззлобна, грустна
такая ревность, больше похожая на преданную нежность, чем на злое,
оскорбленно-мстительное чувство, каким кажется ревность вообще, безотносительно
к этим стихам Пушкина, напоминающим другие его строки,- они созданы четыре года
спустя, в 1829 году:
Я вас
любил безмолвно, безнадежно,
То
робостью, то ревностью томим;
Я вас
любил так искренно, так нежно,
Как дай
вам Бог любимой быть другим.
И здесь
ревность тоже ничуть не похожа на озлобленность обманутого собственника - она
поставлена в один ряд с робостью, безмолвием, тихой и искренней нежностью
безответной любви. "Трепет ревности" - такое же чувство; оно
бесконечно ближе к любви, чем к ненависти, которая тоже содержится в
переживании, именуемом "ревность".
А какого
многообразного душевного опыта требует от читателя стих:
И светлых
мыслей красота,
где
эпитет светлые может значить и возвышенные, чистые, благородные, но также
прозрачные, ясные, даже глубокие. И это сочетание слов тоже поражает
"бездной пространства": поэт говорит о высокой гармонии отчетливой и
благородной мысли, о красоте ума, который проникает в сущность бытия. И,
наконец, завершающие стихотворение строки:
И
мщенье, бурная мечта
Ожесточенного
страданья,
где все
слова сопоставлены друг с другом самым неожиданным и удивительным образом:
мечта... страданья, бурная мечта, ожесточенное страданье... Стихи эти
существуют почти полтора столетия, но в том-то и особенность поэтического
искусства, что они, эти сочетания слов, чувств, мыслей, нисколько не кажутся
нам привычнее или обыкновеннее оттого, что с тех пор сменилось много поколений,
что созданы они в далекий год восстания декабристов, что мы можем помнить их
наизусть всю жизнь. Они все равно всегда новы и необычайны, словно на наших
глазах Пушкин совершает открытие человеческой души, и мы вместе с Пушкиным
открываем и людей вообще, и самих себя. Конечно, мы понимаем их и в пятнадцать
лет, но насколько же полнее поймет их человек, который прошел через мучительную
любовь и отчаяние ревности. Чем глубже будет опыт читателя, чем содержательнее
жизнь его духа, тем полнее он будет ощущать и себя тоже автором этих строк.
К таким
стихам мы идем всю нашу жизнь и никогда не исчерпаем их содержания:
"бездна пространства" останется бездной.
Несколько
предварительных замечаний
Надо
условиться с читателем о некоторых сложностях, с которыми он встретится на
страницах этой книги. Большинство наших исходных понятий известны из школьного
курса литературы, к тому же они еще и разъясняются попутно, по ходу изложения.
Все же напомним здесь с самого начала некоторые общепринятые обозначения.
О
поэтическом ритме нельзя говорить, не прибегая к схемам. Чтобы прочесть схему,
надо знать, что любой слог мы всегда обозначаем черточкой __ ; слог, на который
падает ударение (ударный слог), обозначается черточкой со знаком ударения
(акцентом): _/_ , слог, на котором ударения нет (безударный слог), такого знака
(акцента) лишен.
Схематически
стих из "Медного всадника" "Люблю тебя, Петра творенье..."
изображается так:
Люб-лю
те-бя, Пет-ра тво-ре-нье...
__ _/_
__ _/_ __ _/_ __ _/_ __
Нередко,
однако, ударения, требуемые схемой стиха, не соответствуют реальным ударениям
слов, составляющих строку:
Невы
державное теченье...
В слове
державное стих требует двух ударений (державное), на самом же деле ударение
только одно - на гласном а. Второе как бы подразумевается по схеме, но в
реальности отсутствует. Вместо схемы мы пользуемся вариантом, в котором это
подразумеваемое ударение обозначаем не акцентом, а ноликом, поставленным над
слогом:
Не-вы
дер-жав-но-е те-че-нье...
__ _/_
__ _/_ __ _°_ __ _/_ __
Повторяющаяся
группа из ударного и неударного (или ударного и двух неударных) слогов
называется стопа.
В
приведенной строке четырежды повторяется группа __ _/_. Стопа, содержащая
нулевое ударение, называется пиррихий. В нашем примере - стих четырехстопный, с
пиррихием в третьей стопе.
Случается,
что в одном стихе не один пиррихий, а два:
Адмиралтейская
игла...
Схема
этой строки такая:
__ _°_
__ _/_ __ _°_ __ _/_
Это -
четырехстопный стих с пиррихием в первой и третьей стопах.
Пиррихии
придают стихам ритмическое разнообразие: они то ускоряют, то замедляют течение
строки. Чтобы это понять, достаточно прочесть рядом два приведенных стиха из
"Медного всадника"; первый лишен пиррихиев, второй содержит два:
Люблю
тебя, Петра творенье...
Адмиралтейская
игла...
Теперь
напомним названия стихотворных размеров:
__ __
ямб
_/_ __
хорей
_/_ __
__ дактиль
__ _/_
__ амфибрахий
__ __
_/_ анапест
Рифмой
называется концевое созвучие двух или более стихов. Рифмы делятся на мужские,
когда ударение стоит на последнем слоге (светла - игла), женские - ударение на
предпоследнем слоге (творенье - теченье), дактилические - ударение на третьем
слоге от конца (носится - переносица).
В
новейшей поэзии широко используются рифмы неточные, приблизительные, которых
классическая поэзия не знала; например, такие созвучия, как ветер светел в
стихах Есенина (1925):
Под
окошком месяц. Под окошком ветер.
Облетевший
тополь серебрист и светел.
Или (у
того же Есенина): видел - обиде, любимо - рябина, пустыре постарел. Или, в
новейших стихах, еще более отдаленные друг от друга созвучия: картошка -
трехтонка, белый - бегал. Впрочем, такие созвучия нередки в устном народном
творчестве ("Заяц белый, куда бегал?").
Рифмами
связываются между собой строки (которые часто называются стихами), иногда
образуя строфы - повторяющиеся сочетания строк (стихов). Рифмовать между собой
могут:
1) рядом
стоящие стихи - такие рифмы называются смежные;
2) стихи через один (четные между собой, нечетные
между собой) - это перекрестная рифма;
3) первый стих с четвертым - это рифма охватная или
опоясывающая.
В качестве примера - строфа "Евгения
Онегина" (VIII, 29):
1 Любви все возрасты покорны;
2 Но юным девственным сердцам
3 Ее порывы благотворны,
4 Как бури вешние полям:
5 В дожде страстей они свежеют,
6 И обновляются, и зреют
7 И жизнь могущая дает
8 И пышный цвет и сладкий плод.
9 Но в возраст поздний и бесплодный,
10 На повороте наших лет,
11 Печален страсти мертвый след;
12 Так бури осени холодной
13 В болото обращают луг
14 И обнажают лес вокруг.
Стихи 1, 2, 3, 4 рифмуются перекрестно; в стихах 5, 6,
7 и 8 - рифмы смежные; в стихах 9 и 12 - охватная (опоясывающая) рифма; а в
конце - 13 и 14 - снова смежная.
Система рифм изображается формулами: одной рифме
соответствует буква, причем, как правило, женская рифма обозначается прописной
буквой, а мужская - строчной.
Таким образом, схематически можно так изобразить
следующее четверостишие Пушкина (1825):
Если жизнь тебя обманет, _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_ __
Не печалься, не сердись! _°_ __ _/_ __ _°_ __ _/_
В день уныния смирись: _/_ __ _/_ __ _°_ __ _/_
День веселья, верь, настанет. _/_ __ _/_ __ _/_ __ _/_
__
Перед нами четверостишие четырехстопного хорея с
опоясывающей рифмой по формуле: A b b A.
А строфа из "Онегина" имеет формулу такую:
A b A b C C d d E
f f E g g
Из понятий другого рода в тексте часто встречается
образ. Это важный термин. Не понимая его смысла, трудно разобраться в поэзии
(да и во всяком искусстве). Образ - это идея, воспринимаемая не только разумом,
но прежде всего чувствами читателя. Например, слово старость общее,
отвлеченное; заменив его сочетанием вечер жизни или осень жизни, поэт
обращается к чувствам воспринимающего,- это образ. В поэзии каждый элемент, ее
составляющий, приобретает свойства образа,- даже звуки слова, даже длина слова,
даже ритмические особенности стиха, даже построение фразы образны. Мы в этом
убедимся на многих разборах классических и современных стихотворений.
В книге упоминаются также исторические стили русской
литературы: классицизм и романтизм. Об этих понятиях здесь, во введении,
говорить не стоит - они требуют пространных, обстоятельных разъяснений. Однако
по мере своих возможностей автор постарался растолковать их в тексте своей
книги, а, кроме того, можно полагать, что учебники и пособия по литературе
дадут читателю необходимое представление о смысле этих историко-литературных
терминов.
Вот и все предварительные замечания. Остальные термины
разъясняются в тексте и не должны вызвать особых затруднений. Если же таковые
возникнут, рекомендуем заглянуть в широко распространенный "Поэтический
словарь" А.Квятковского, изданный в 1940 и 1966 годах и дающий достаточно
полные толкования. Можно сослаться также на пособия Б.В.Томашевского
"Теория литературы" и "Стилистика и стихосложение" и
В.Е.Холшевникова "Основы стиховедения". Интересна выпущенная
издательством "Детская литература" книга Н.Г.Долининой
"Прочитаем "Онегина" вместе", а также книга
Вс.Рождественского "Читая Пушкина...", в которой есть главы:
"Что такое стихи" (о стихотворных размерах, о рифме, о строфе),
"О приемах поэтической речи" (речь прозаическая и поэтическая;
метафора; эпитет; гипербола; противопоставление; олицетворение; метонимия;
синекдоха; сравнение), "Музыка слова" и другие. Маленькая, но
содержательная брошюра Л.А.Озерова "В мастерской стиха" (издательство
"Знание") непременно заставит читателя обратиться к другим сочинениям
того же автора, книгам "Работа поэта" и "Мастерство и
волшебство". Анализ современных поэтических течений можно найти в
"Книге про стихи" В.Ф.Огнева и в книге С.В.Владимирова "Стих и
образ". Для более подготовленных читателей назовем классические труды
академика В.М.Жирмунского по теории поэзии - "Введение в метрику" и
"Рифма, ее история и теория", исследование Ю.Н.Тынянова
"Проблема стихотворного языка", книги Ю.М.Лотмана "Лекции по
структуральной поэтике", "Структура художественного текста",
"Анализ поэтического текста", Л.Я.Гинзбург "О лирике",
Г.А.Гуковского "Пушкин и русские романтики", "Пушкин и проблемы
реалистического стиля", А.В.Чичерина "Литература как искусство слова
(Очерк теории литературы)" и "Идеи и стиль".
Комментариев нет:
Отправить комментарий