Иннокентий
У нашего Иннокентия сейчас сложный переломный период.
Иногда он мил, приветлив, заливается дроздом, воробьем и
сигнализацией автомобиля «Ийау-виииу! Ийау-виииу!» и кокетничает со своим
отражением в зеркале. Иногда у него вдруг возникают приступы наведения чистоты
– он ловко изворачивается и клювом вычищает каждое свое перышко, в процессе
чистки выдирая из себя половину своего нежно-синего покрова. И иногда он зол,
подозрителен, встрепан и даже коварен. Не успеешь оглянуться, как получаешь
клювом из мести за его бесцельно прожитую жизнь. Но это признак – мы уже знаем,
спустя какое-то время он начнет приставать к обглоданной ивовой ветке – это его
виртуальная дама. Иннокентий ужасно напорист, нахален, пылок и устраивает
ревнивые разборки с мордобоем и перемирием, обдирает иву как липку, а потом
сидит нахохленный, потерявший виды на будущее, и тихонько бормочет с хорошо
поставленным армянским акцентом: «Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся…
Я тибе адын вэщь скажу, толко ты нэ абижайся… Я тибе адын вэщь скажу, толко ты
нэ абижайся…» И потом сам себя обрывает: «Ну скажи уже! Скажи!»
С этого у него начинается процесс мышления. Он погружен в
себя, почесывает озабоченно шею, меланхолично перебирает нажитое или
сворованное имущество – щепочки, крышечки, колокольцы, бантики, – громко
тарахтя и тоненько, жалостливо фальшиво напевает: «Давайте негромко… Давааайте
вполголоса… Давааайте негромко… Давааайте вполголоса… Давааайте негромко…
Давайте вполголоса…» На десятой-двадцатой минуте – как когда – рявкает сам на
себя разными голосами. «Заткнись, Иннокентий!» – голосом нашего папы. «Шат ап,
курица синяя!» – голосом моей дочки-подростка. И ласково, моим: «Ну что с нашим
мальчиком… Ну что случилось с нашей птичкой… Ах, какой красивый у нас Кеша…
Кеша – ореооол. Кеша красивый ореол».
Цитата из меня подымает его самооценку – Кеша
успокаивается и принимается за еду, деловито щелкает, сплевывая шелуху, а на
десерт я протягиваю ему кусочек яблока. Он берет в лапочку, откусывает от него
и устало, с всхлипом вздыхает, как наплакавшийся ребенок.
Бурбон – друг
шахтера
– Не смотрите!!! – заорал глава семейства. – Не смейте
смотреть! Вы сейчас ее все полюбите, а везти котенка придется мне! Машиной!
Через Брянские леса! Ночью!!! И за мной будут гнаться бандиты. Как в прошлый
раз…
– Точно, – согласилась я, – будут гнаться и могут отнять
нашу кошечку. Нет, ты поедешь поездом. А еще лучше – полетишь самолетом.
Я открыла журнал и, кивнув на отца, который принципиально
решил не смотреть на Сайру, приказала детям: ПОДНИМИТЕ ЕМУ ВЕКИ!!!
А сегодня приходящий котик Шахтер привел на завтрак
приятеля.
«Бурбон, – представился приятель, понюхал хвостик кролика
Петровича, скептически оглядел Иннокентия, попугая, и направился к
холодильнику: – Здорово, брат!»
Линка и муж стали просительно заглядывать мне в глаза.
Котик, подлец, оказался ласковым красивым толстым подхалимом. Поел, поцыкал
зубом, неохотно вышел из дому и – вот же артист – стал жалобно по очереди
подымать и прижимать к животу лапочки: мол, я маленький бедный замерзший котик,
никто меня не жалеет… Ладно, пойду помру…
Я даже ничего не сказала. Я просто открыла ему дверь и
призывно мотнула головой.
И где сейчас в предпраздники искать ветеринара…
Глистогонное мы в него засунули, по холке прокапали… Он так хотел быть нашим
котом, что снес все процедуры, как спартанский мальчик. Ну вот – лежит тут
рядом, тарахтит.
Лина сделала обход соседских усадеб и вернулась
счастливая:
– Мама, он – ничей!!!
«Отчего ж ничей, – склочно отозвался кот, – я – наш».
P.S.
На аппетит не жалуется, пузо мягкое, белое, теплое и
безразмерное, сам ширше ниж довше. Рожа мало что рыжая, так стала еще надменнее
и гадливее, голос властный и требовательный. Мы уже перед ним робеем и
выслуживаемся.
Короче, полюбили мы его.
* * *
Ну мы его кормим, кота Бурбона. По часам выносим поесть
вкусного. В доме он был, не понравилось, в доме дисциплина, а кот Бурбон –
птица вольная. Передумал, предпочел жить на террасе. Захотел – ушел, захотел –
пришел. У него свой кодекс чести – уличный, значит, уличный. И точка. Хотя мы
зазывали. Нет-нет. Я – тут. И не просите.
Но нахальства при этом у него не занимать. Он начинает
взывать к нашей совести с рассвета. Как петух в деревне. Он неутомимо воет с
руладами и переливами. Округа интересуется, что происходит с утра пораньше. И
вездесущая Птира Эва Давыдовна, заводчица американских бульдогов, всем говорит,
что это кот у Гончаровых просит аудиенции.
Кот ведет себя по-хозяйски.
Он уже пометил двери нашего дома, написав на пороге:
«Этот дом мой, других котов прошу не беспокоиться. А то плохо будет».
Я очень сержусь. К нам приезжают гости, ко мне приходят
заниматься студенты, а тут опять нам свежее послание от кота, прямо на входной
двери, где предположительно написано:
«Подайте еду на пропитание. Кот Бурбон желает кушать еду.
Кот Бурбон очень любит кушать всякое разнообразное пропитание.
Очень-очень-очень».
Чуть ниже:
«Очень».
И заметная внизу двери витиеватая подпись:
«Кот Бурбон».
И сбоку P.S.:
«И побыстрей!»
Мон-Амур
Дочка Линочка поехала со своим папой выбирать щенка.
Выпросила ко дню рождения. Лина мечтала о лайке хаски – чтоб с синими глазами,
чтоб белоснежная грудь. Бредила – хаски, хаски… Всем уши прожужжала, у нее
будет хаски скоро. Звонила заводчикам, надоедала, ну когда уже, когда.
Наконец поехала. Сначала познакомилась с отцом хаски –
дружелюбным веселым псом, потом с матерью, потом стала рассматривать щенков,
слушать объяснения заводчика, а в это время, совершая долгий путь мимо вольеров
с грозными собаками, по пересеченной местности к ней упорно, бойко и смело
ковылял, нет, продирался щенок западносибирской лайки. Он шел выбирать себе
хозяйку, нетерпеливо приветливо потявкивая. Он добрался, задрал башку на
девочку и рухнул Лине на ногу. И так сидел, иногда вежливо трогая Линкин башмак
своей многообещающей плюшевой лапой и с надеждой поглядывая вверх Линке в лицо.
Ну и все. Нет у Лины хаски. У Лины есть западносибирская
лайка. Двухмесячный толстый коренастый коротенький парень, черный, черномордый,
с пока молочными, но в будущем карими хорошими глазами, в белых чулках на всех
руках и ногах, с белым пузом. И с белой кисточкой на хвосте. Малыша зовут Амур.
Также он отзывается на «Кто видел мои ключи?», «Идите ужинать» и «А кто у нас в
семье самый красивый?».
* * *
Это он сначала был такой нежный, трогательный –
мы-сами-не-местные, а сейчас-то мы поняли, что взяли в дом отпетого хулигана.
– Кто это сделал, а? – спрашивают Мон-Амура строго, тыкая
пальцем в лужу или в разорванные тапочки. Нет, мордочкой мы его не тыкаем, нет.
Он у нас особа царственная. В его паспорте всяких записей, не считая разных
родительских титулов, больше, чем у меня, жизнь прожившей. А у его мамы столько
медалей, как будто она Берлин брала, причем во всех родах войск и со всех
направлений одновременно. Поэтому, когда его спрашивают, кто это сделал,
Мон-Амур уклоняется от ответа, а чаще скраивает морду, да шо ж это делается,
люди добрые, а, обижают мальчика одинокого, от папы и мамы забрали…
А наша старая гвардия – кошка Скрябин, Петрович – кролик,
Иннокентий – попугай, коты уличные, которые приходят столоваться и уже
прописались у нас на террасе перед домом – Бурбон, Шахтер и Настя В., – они все
фыркают, кивают досадливо, как будто приговаривают:
«Говорили мы вам…»
* * *
Позавчера прибегаю домой, а у нас все Линочкины подруги –
Чеба, Чербик, Ксюша и Маричка. О, думаю, сейчас будет весело! Ксюшка обычно у
нас по перилам катается. Я это люблю – полирует их хорошо своим пузом. Машка
все, что в руки ни возьмет, что ни заденет, все падает, бьется, ломается. Ее
детское имя в нашей семье Машка-Разрушительница. Чеба (Алинка) просто громко
орет, перекрикивая всех и хватая за руки. Чербик (тоже Алина) обычно поет
оперные арии – ну так прикалывается. А Линка суетится, бегает туда-сюда,
угощает. А сейчас пришла домой – думаю, что так тихо, – а они чинно кофе пьют и
тихо беседуют. Причем не все вместе, как у них было раньше, а по очереди.
Сначала одна скажет что-нибудь, все остальные слушают, потом другая ответит.
Я так испугалась. Думаю, ну всеооо – взрослые.
А оказалось все гораздо проще – Амур-Мон-Амур изволили
почивать. Лежат белым пузиком наружу, башка на подушке, ухи маленькие острые,
носик влажный. Лапы сложены на груди – чистый собачий ангел. Девчонки им тихо
любовались, боялись разбудить.
Ну а вчера, на праздновании Линкиного шестнадцатилетия,
они уже оторвались – сначала танцевали под Агилеру на катке, потом несколько
часов кидали шары в боулинге, там даже выпили по глотку шампанского, потом
поехали в ресторанчик и там ужинали. Орали, хохотали, шумели, Машка два бокала
разбила. Словом, все спокойно – все как всегда. Детский сад.
А потому, что Мон-Амура с ними не было.
* * *
– Мама, мама! Ты говорила, что еще рано учить Амура, –
кричит Линка, – а он запомнил команду с первого раза! Я ему говорю «Сидеть!»,
он садится. И даю ему из ладони кусочек мяса.
Линка ушла на репетицию. Беру несладкое печенье, иду к
Мон-Амуру. Мне не верится, что щенок в два месяца может выполнять команды.
Командую ему, подкрепляя команду жестом: «Сидеть!» Мон-Амур немедленно садится
на попу.
– Ай, молодец, Амур, молодец! – хвалю его и даю угощение.
Из ладони, как Линка учила.
– Голос! – подаю ему другую команду.
Он внимательно смотрит, поднимает попу и опять плотно
садится.
– Нееет, – говорю я ему. – Голос!
Он опять хлопается на хвостик.
– Го-лос! Го-лос! Гооолос!
Песик, не совсем понимая, что от него хотят, но стараясь
угодить, чтоб похвалили и дали печенья, кротко протягивает правую лапку.
Я смеюсь так, что малыш пугается и прячется в укромное
место, тревожно блестя оттуда глазами.
Амур… Мон-Амур…
* * *
У нас был День города. 550 лет – не кот начхал. В городе
– народные гулянья, духовые оркестры, гости со всех концов планеты понаехали,
маршируют туда-сюда строем. Ходят колонной нарядные, в прическах, с шарами.
Фейерверки, фонари повключали, еще засветло, слепит все вокруг, лазерное шоу,
из каждого двора салюты нетерпеливые – нет чтоб ночи дождаться. А у нас дома –
интерес другой. Мы никуда – мы люди маленькие, скромные, примус починяем,
гуляем с Амуром. Мур, я и Аркаша. Аркаша – это мой садиковский еще друг,
партнер по бальным танцам во Дворце пионеров, а также отец моих детей, зять
моих родителей. Аркаша, мы его зовем Кузьмич, да. Мы гуляем. Мур весь черный,
мягкий, с белой грудью, белоснежными лапами и пыльной круглой попой – такая
особенность, объясню дальше. Ему всего три с половиной месяца. Но он умный и
экономный. Когда ему интересно, он садится – бережет силы. Вот идем мы мимо
наших соседей, а там – американские бульдоги, самые редкие дураки среди собак,
чемпионы по глупости. Неучи и гопники. Они видят Мура, их заплывшие глазки
наливаются кровью, и начинают они рвать на себе рубахи, плюются яростно,
визжат, орут – стоит такой гвалт, что на небе собираются тучи и замолкают от
страха птицы. А наш плотный сбитый щенок, любознательный, сразу усаживается
поудобней, где стоял, как в партере, и давай безмятежно разглядывать
разъяренных американцев, склоняя башку то к одному плечу, то к другому,
растопырив зубья в улыбке на всю свою немаленькую бархатную рожу. И выскакивает
американцевый хозяин Птира и орет:
– УБЕРИТЕ СОБАКУ!
Да? У него в вольерах – семнадцать голов, а нашего –
уберите. Ну понятно, хладнокровие и выдержка нашей лайки кого угодно могут
довести до умопомешательства. А тут американцы, в тесных вольерах, без обучения
и дрессировки, выращивают их толпами на продажу. Они же вообще, мягко говоря,
лабильные. А если правду, то просто истеричные кретины. Бедные.
Ну, я не об этом, гуляем дальше. И вот Мур увидел
велосипедиста – интересно же: идет дядька, промеж ног у него сооружение и
крутится. Мур в восторге – раз! и сел опять, припудрив пылью попку. И неловко
нам с Кузьмичом все время там у него руками елозить, отряхивать под хвостом.
Так и ходит вразвалочку, весь бархатный, глубоко-черный, грудь и лапы – белые,
а пятая точка – серая.
Приходим на луг, отстегиваем Мура от Кузьмича, и песик
начинает носиться. Трава, как водится, ему пузичко щекочет, радостно и
беззаботно Мур носится кругами, вспрыгивает всеми четырьмя, раззявив пасть,
время от времени подбегая к нам проверить, радостно ли нам тоже и видим ли мы,
как ему тут клево, в этом мире, присаживается, заглядывает ликующе нам в лица,
ждет подтверждения. Мы улыбаемся, киваем: мол, да, Мур, жизнь прекрасна, иди,
скачи дальше. А тут Кузьмичу звонят и зовут в бильярд. Праздник же – все
празднуют. Ну, кто не знает, девочки, бильярд – это святое. Зовут, надо идти.
(Святого у мужчин, между прочим, есть чуток – бильярд, рыбалка, баня, такое
все…) Оставляет нас Кузьмич на лугу, а сам – туда, где море огней.
Мур измотался, устал страшно. Он же еще маленький.
Собираем манатки – мячик, миску для воды, бутылку
неполную с водой, – еле телепаемся домой. Он усаживается отдыхать у каждого
столба – то жука рассматривает, энтомолог юный, то цветок обнюхивает. А тут еще
люди гребут навстречу – интересно же, запахи разные, праздник, ну. Причем
интерес двусторонний. И надо отбиваться – все тянут руки погладить мягкую
спинку и сделать замечание, что вся собака – красавец, но в конце собаки –
пыльно, обтрусить бы. А Мур садится и садится, устал от впечатлений, столько
всего интересного. А вскоре совсем прилег, соснуть часок в траве. Ну, я
подхватываю его на руки – так быстрей, он не возражает, умаялся.
А тут парк перекрыли, сержант всех заворачивает – Большой
Брат должен как раз сейчас пройти по мосту, со свитой, депутатским значком на
лацкане пиджака, жуликоватым – знакомым по фотографиям – таблом, в мерцающих
каменьями часах, с барсеткой «Прадо» и другими первичными половыми признаками.
А сержант – мальчик знакомый – у папы моего тренировался, у нас по вечерам чай
пил с сыром после тренировок. Я, помахивая собакой дружелюбно, ему: мол, Гриша,
пропусти, а то я в джинсах драных не по-праздничному и вся заслюнявленная,
потому что язык Мура у меня на плече уже валяется, хотя щенячий интерес к жизни
не ослабевает – этим мы все отличаемся, наша семейка, да. Мы можем уже без
сознания на каталке, но интересное не пропустим ни за что, глаз приоткроем,
рассмотрим, запомним, запишем.
Гриша добрый мне – ну бегите, только быстро, а то мне
попадет. Быстро мы умеем бегать, мой папа – тренер был, говорила я? Но это если
налегке, а если волочь на себе уставшую толстенькую собаку, хоть и
трехмесячную, но коренастую, сбитую и расслабленную, тут я мировых рекордов по
бегу на короткие дистанции не побью.
Ну правильно вы догадались, если догадались. Мы вышли
один на один, прямо на середине моста, как в кино. Я с собакой наперевес и он
со свитой. Мур, молодец, чуткий, драматургию почувствовал сразу, увидел, что на
нас неторопливо и церемонно шествует колонна с предводителем уездного
дворянства. Все такие чопорные, стерильные. А он, главный – ну чисто аум
сенрике, что с японского языка переводится как чистая истина.
Мур, собственно, как и я, такого не любит. Ну, не любит
он пафоса и вот этого вот, как будто люди – небожители, нектар хлебают, пыльцой
столуются и не писают совсем никогда.
Вот когда я услышала Амуров потенциал – каКККой у него
мощный бААс! Шаляпин впал в депрессию от зависти и удавился бы! Повиснув у меня
на руках, мой щен виртуозно откостерил его величие по всем статьям и со всех
сторон. Мощно, уверенно, презрительно. Красавчик.
Кстати, как смешно кидаются в сторону, скачут от страха и
неожиданности эти пацаны – умора. Нервы ни к черту – чуть с моста не сиганули с
испугу.
Да, так я вот что – в последних строках этого поста
обращаюсь к тебе, Гриша, если ты меня читаешь, а ты меня точно читаешь, я знаю,
особенно после того, как я про тебя написала, что ты книжки покупаешь, да, я
хочу перед тобой извиниться. Ты мне только скажи: если тебе настучали в бубен,
я могу написать объяснительную твоему начальству, что это я виновата. Или лучше
давай я приду к вам в отделение, объясниться по-человечески. Я с Муром приду. И
даже попу его пыльную отряхну, чтоб было нарядно.
Гриша, прости нас…
Комментариев нет:
Отправить комментарий