Всю субботу пекли
пироги, а все воскресенье их ели. Пироги были с мясом, с капустой, с яблоками,
с вишнями, с картошкой. И вот эти, с картошкой, пока горячие, – были
особенно вкусными. Эля съедала четыре штуки, желудок растягивался до того, что
болела диафрагма, и вся она казалась себе переполненной, неповоротливой, как
беременная бегемотиха.
Эля с
ужасом и каким-то этнографическим интересом смотрела на стариков – родителей
мужа. Они втягивали еду, как пылесосы. Потом, отвалившись, в прямом смысле
слова, – откинувшись на стульях, начинали кричать песню. Пели три
поколения: старые Кислюки, сын и внук Кирюшка. И были окончательно счастливы.
Особенно старуха. Да и как не радоваться? Время досталось лихое, попробовали и
холодного, и горячего. Когда выходила замуж в тридцатом году, у нее не было
нижнего белья. Рубаху и трусы сшила из плаката. На трусах – белые буквы
масляной краской. Потом краска смылась, а буквы все равно остались. Что-то там
«да здравствовало». Нищета, голод, только и радости, что молодые. Но молодость
никак не чувствуешь, а голод подпирает до зелени в глазах. В тридцатые годы
Украина голодала. В войну тоже голодали. И после войны, в сорок шестом, пришла
большая засуха. Научились есть впрок: а вдруг завтра не будет.
Время
для жизни выпало крутое, но чем труднее живется, тем ярче мечтается. И когда
мечтали о светлом будущем, то мечта выглядела в виде стола, заваленного
пирогами.
И вот
они пришли, эти самые светлые дни, и вот пироги – с мясом, с вишнями, с
картошкой. Сын Толик вырос, получил высшее образование и теперь на шахте –
юрист, сидит наверху, дышит свежим воздухом, не то что старый Кислюк – всю
жизнь под землей, как крот, все легкие угольной пылью забиты. Внучок Кирюшка –
красавчик и умник, ни у кого нет таких детей. Правда, на невестку похож,
тощенький, как беговой кролик. Ну да все равно на кого похож, хоть на Гитлера.
Главное, чтобы не отобрали. С появлением внучонка дом помолодел, живи себе и
умирать не надо. Так-то старости вроде и не чувствуешь, но времени впереди
осталось мало. Раньше, бывало, время торопили, чтобы скорей прошло. А теперь
дни летят один за другим и за хвост не схватишь. Только что была зима, а уже
лето. Раньше было: понедельник, вторник, среда, четверг, а теперь: весна, лето,
осень, зима. Ложишься спать и не знаешь, проснешься или нет. Однако две жизни
не проживешь, выше себя не прыгнешь. Живое думает о живом. У Кислюков свой сад
и огород – живые витамины круглый год. Откармливали свинью, держали индюков.
Целый день забит с утра до вечера, успевай поворачиваться. Как потопаешь, так и
полопаешь. Покрутился – взрастил. Взрастил – продал. Продал – заработал.
Заработал – трать. Потратил – радуйся. И все сначала. И все в жизни понятно.
Сам живешь и детям помощь, слава Богу, в карман к сыну не заглядывают.
Невестка все равно недовольна, сидит, будто
репей в заднем месте. А чего недовольна, спрашивается? Из каких таких господ?
Лучше бы еще тройку детей родила, пока не выстарилась. Но Кислючиха не
вмешивается, с советами не лезет. Сын сам выбрал, сам пусть живет. А то еще
разведутся, ребенка отберут, не приведи Господи. Пусть все как есть, не было бы
хуже.
Эля
закурила.
– Не кури, – приказала
Кислючиха. – Здесь ребенок, для него это пассивное курение.
– Да ладно, – вступился Толик.
Толик
изо всех сил старался, чтобы Эле было хорошо у стариков, но у них был разный
гонор. Мать все время упирала на слово «даром». Эле не нужны были ни пироги, ни
старики, ни упреки. А Толику необходимы были и Эля, и родители, и он крутился
между ними, вибрировал душой и уставал от вибрации.
– Что значит «ладно»! Ты отец или не
отец?
Эля
поднялась, вышла из избы.
Смеркалось. Во дворе стоял стол. В столе –
большая дыра для ствола старого дуба, и дуб как будто прорастал сквозь стол,
раскинув над ним свою богатую крону. Возле стола, как холм из сала, дыбилась
свинья. Эле казалось, что еще немного и она превратится в такую же хрюкающую
субстанцию с глазами, повернутыми внутрь чрева.
Все началось с того, что мать вышла замуж за
Илью и привела его в дом. Эля была уже студенткой второго курса текстильного
института и привыкла быть у матери главной. А теперь стало двое главных –
двоевластие и, соответственно, борьба за власть. Эта борьба не выражалась
открыто, но существовала как фон. Повышенная радиация. На этом фоне Илья
передвигался по квартире, ел, пил, спал. У него была манера ходить голым по
пояс в пижамных штанах. Из-под мышек торчали жесткие кусты ржавых волос. А на
груди и животе волосы были с проседью и курчавились. Илья шумно скреб живот
ногтями, и если не смотреть, а только слушать, то можно подумать: корова
чешется о забор. При этом Илья громко вопрошал:
читать продолжение
Комментариев нет:
Отправить комментарий