На днях у меня выдался
свободный часок, и я забрел в новый музей, случайно увидев маленькую,
неприметную табличку: «ЗДЕСЬ ПОКАЗЫВАЮТ СОБРАНЬЕ ЗНАТОКА». Это скромное, но
чем-то заманчивое приглашение побудило меня на время покинуть солнечный тротуар
центрального проспекта. Поднявшись тусклоосвещенной лестницей, я толкнул дверь
и очутился лицом к лицу со служителем, который запросил с меня за вход
небольшие деньги.
— Три массачусетсских
шиллинга, — сказал он, — ну, то бишь полдоллара по-нынешнему.
Я полез в карман за мелочью,
искоса оглядывая его: он имел такой странный и своеобразный вид, что мне,
должно быть, предстояло что-то не совсем обычное. На нем был старомодный
сюртук, изрядно выцветший и с избытком облегавший его тощую фигурку, скрывая
все прочее платье. Дочерна загорелое, обветренное, загрубелое лицо выражало
уныние, тревогу и смятение. Казалось, будто у этого человека на уме очень
важное дело, что ему надо принять самонужнейшее решение, задать некий насущный
вопрос, почти без надежды на то, что ему ответят. Было, однако же, очевидно,
что я к его делам не имею ни малейшего касательства, и я проследовал в открытую
дверь, оказавшись в пространном зале музея.
Прямо перед входом стояла
бронзовая статуя юноши с крылышками у подошв. Он был изображен в миг взлета, но
выглядел весьма радушно и, пожалуй, даже призывно.
— Это оригинал изваяния Случая
работы античного скульптора Лисиппа, — сказал возникший рядом господин. — Я
поместил его у входа в музей, дабы показать, что отнюдь не всякий раз можно
сюда наведаться.
Это был мужчина в летах, но
Бог весть, занимался он науками или вел деятельную жизнь: все его определенные
и явственные отличия стерлись в процессе долгого и многотрудного сживания с
миром. Ни признака профессии, обыкновений или даже национальности; впрочем,
судя по смуглому лицу и резким чертам, он был родом с европейского юга. Но что
это и есть Знаток, разумелось само собой.
— С вашего позволения, —
сказал он, — поскольку у нас нет каталога, я проведу вас по музею и покажу его
особые достопримечательности. Для начала здесь вот отборная коллекция чучел.
Ближе всех к дверям стояло
подобие волка и правда, отличной выделки: могучая взъерошенная морда по-волчьи
свирепо глядела большими стеклянными глазами. Однако же это была всего лишь
набитая трухой волчья шкура, такая самая, какой отличаются все звери этой
неприглядной породы.
— И чем же этот зверь заслужил
свое место в вашей коллекции? — спросил я.
— Этот волк сожрал Красную
Шапочку, — отвечал Знаток, — а рядом с ним — заметьте, с более кротким, скорее
озабоченным, видом — стоит волчица, которая выкормила Ромула и Рема.
— Скажите! — воскликнул я. — А
что это за миленький ягненок с тонкорунной шерсткой, белоснежной, как сама
невинность?
— Видно, плохо вы Спенсера[1]
читали, — заметил мой провожатый, — а то бы сразу вспомнили «млечно-белого
агнца», которого вела Уна. Но Бог с ним, с ягненком. Взгляните лучше на
следующий экспонат.
— Ага! — воскликнул я. — На
это диковинное животное с черной бычьей головой на тулове белого коня? Но не
будет ли слишком уж нелепо предположить, что это — Буцефал, конь Александра?..
— Он самый, — подтвердил
Знаток. — А может, вы заодно угадаете имя того знаменитого скакуна, что стоит
рядом с ним?
Возле прославленного Буцефала
стоял сущий конский скелет: тощие ребра белели из-под неухоженной шкуры. Но
если бы сердце мое тут же не прониклось жалостью к несчастной животине, то не
стоило бы и продолжать осмотр музея. Собранные диковинки свозились со всех
четырех сторон света, старательно и неутомимо разыскивались по глубинам
морским, по древним дворцам и гробницам не для тех, кто не узнал бы этого
несравненного коня.
— Это Россинант! — восторженно
провозгласил я.
Так оно и оказалось!
Восхищение благородным и доблестным конем отчасти ослабило мой интерес к
остальным животным, а между тем многие из них достойны были бы внимания самого
Кювье. Был тут осел, которого немилосердно вздул Питер Белл[2], а также ослица,
претерпевшая таковое же обхождение от библейского пророка Валаама. Впрочем,
насчет подлинности второго чучела имелись некоторые сомнения. Мой провожатый
указал на почтенного Аргуса, верного пса Одиссея, и на другого зверя (судя по
шкуре, тоже собачьей породы), худо сохранившегося и некогда вроде бы
трехголового. Это был Цербер. Меня весьма позабавило, когда в укромном углу
обнаружилась лиса, прославившаяся потерей хвоста. Были там и кошачьи чучела,
которые меня, обожателя этого домашнего зверька, особенно умилили. Чего стоил
один кот доктора Джонсона[3] Ходж[4]; возле него пребывали возлюбленные коты
Магомета, Грея[5] и Вальтера Скотта, а рядом с ними — Кот в Сапогах и
чрезвычайно величавая кошка, которая была божеством древнего Египта. Дальше
стоял ручной медведь Байрона. Еще там, помнится, был Эриманфский вепрь[6],
шкура дракона святого Георгия и кожа змея Пифона[7], а возле — другая кожа,
прельстительно-переливчатая, предположительно облекавшая искусителя Евы,
который был «хитрее всех зверей полевых»[8]. На стене красовались рога оленя,
подстреленного Шекспиром, а на полу лежал массивный панцирь черепахи, упавшей
на голову Эсхилу. В одном ряду, донельзя жизнеподобные,' стояли священный бык
Апис, бодливая корова со сломанным рогом и оголтелого вида телка — как я понял,
та самая, что перепрыгнула через луну[9]. Верно, она расшиблась, падая с небес.
Я отвел от них взгляд и увидел неописуемое страшилище, которое оказалось
грифоном[10].
— Что-то я не вижу, — заметил
я, — шкуры животного, которое заслуживает самого пристального внимания
натуралиста, — крылатого коня Пегаса.
— А он покуда жив, — объяснил
Знаток, — но его так заездили нынешние юные джентльмены, коим несть числа, что
я надеюсь скоро заполучить его шкуру и остов в свое собранье.
И мы перешли в другую музейную
нишу, с множеством чучел птиц. Они были отлично размещены — одни сидели на
ветках деревьев, другие на гнездах, третьи же были так искусно подвешены на
проволоке, будто бы парили в воздухе, и среди них белый голубь с увядшей
масличной веткой в клюве.
— Уж не тот ли это голубь, —
спросил я, — который принес весть мира и надежды измученным бедствиями
невольникам ковчега?
— Тот самый, — подтвердил мой
спутник.
— А этот ворон, должно быть, —
продолжал я, — из тех, что кормили пророка Илию в пустыне.
— Этот ворон? Нет, — сказал
Знаток, — это нестарая птица. Его хозяином был некто Барнаби Радж[11], и многим
казалось, что это траурное оперенье скрывает самого дьявола. Но бедный Хват в
последний раз вытянул жребий, и притом смертный. А под видом вот этого ворона,
едва ли менее примечательного, душа короля Георга Первого навещала его
возлюбленную, герцогиню Кендалл.
Затем провожатый указал мне
сову Минервы и стервятника, терзавшего печень Прометея; потом — священного
египетского ибиса и одну из стимфалид, которых Геракл подстрелил, совершая свой
шестой подвиг. На том же насесте пребывали жаворонок Шелли, дикая утка
Брайанта[12] и голубок с колокольни Старой Южной Церкви (чучельник Н. П.
Уиллис[13]). Не без содроганья увидел я Кольриджева альбатроса, пронзенного
стрелой Старого Морехода[14]. Рядом с этим крылатым отродьем сумрачной поэзии
восседал серый гусь совершенно обычного вида.
— Чучело гуся не такая уж
редкость, — заметил я. — Зачем вам в музее такой экспонат?
— Этот гусь из тех, гоготанье
которых спасло римский Капитолий, — пояснил Знаток. — Бесчисленные гуси галдели
и шипели до них и после них, но лишь эти догалделись до бессмертия.
В этом отделении музея больше
не было ничего достопримечательного, если не считать попугая Робинзона Крузо,
подлинного феникса, безногой райской птицы и великолепного павлина, предположительно
того самого, в которого однажды вселялась душа Пифагора. Так что я перешел к
следующей нише, стеллажи которой содержали набор самых разных диковинок, какими
обычно изобилуют подобные заведения. Первым делом мое внимание среди прочего
привлек какой-то необыкновенный колпак — похоже, не шерстяной, не коленкоровый
и не полотняный.
— Это колпак чародея? —
спросил я.
— Нет, — отвечал Знаток, — это
всего лишь асбестовый головной убор доктора Франклина. Но вот этот, может
статься, вам больше понравится. Это волшебная шапка Фортунатуса[15]. Может,
примерите?
— Ни за что, — отвечал я,
отстраняя ее. — Дни безудержных вожделений у меня давно позади. Я не желаю
ничего, помимо заурядных даров Провиденья.
— Так, стало быть, — отозвался
Знаток, — у вас не будет искушения потереть эту лампу?
С такими словами он снял с
полки старинную медную лампу, некогда изукрашенную прелюбопытной резьбой, но
позеленевшую настолько, что ярь почти съела узор.
— Тысячу лет назад, — сказал
он, — джинн, покорный этой лампе, за одну ночь воздвигнул дворец для Аладдина.
Но ему это и сейчас под силу; и тот, кто потрет Аладдинову лампу, волен
пожелать себе дворец или коттедж.
— Коттедж я бы, пожалуй, и
пожелал, — откликнулся я, — но основанье у него должно быть прочное и надежное,
не мечтанья и не вымыслы. Мне стала желанна действительность и достоверность.
Мой провожатый показал мне
затем магический жезл Просперо, разломанный на три части рукою своего могучего
владельца. На той же полке лежало золотое кольцо древнего царя Гига: надень его
— и станешь невидимкой. На другой стене ниши висело высокое зеркало в эбеновой
раме, занавешенное багряным шелком, из-под которого сквозил серебряный блеск.
— Это колдовское зеркало
Корнелиуса Агриппы[16], — сообщил Знаток. — Отодвиньте занавес, представьте
себе любой человеческий образ, и он отразится в зеркале.
— Хватит с меня и собственного
воображения, — возразил я. — Зачем мне его зеркальный повтор? И вообще эти ваши
волшебные принадлежности мне поднадоели. Для тех, у кого открыты глаза и чей
взгляд не застлан обыденностью, на свете так много великих чудес, что все
обольщения древних волхвов кажутся тусклыми и затхлыми. Если у вас нет в запасе
чего-нибудь взаправду любопытного, то незачем дальше и осматривать ваш музей.
— Ну что ж, быть может, —
сказал Знаток, поджав губы, — вы все-таки соблаговолите взглянуть на кой-какие
антикварные вещицы.
Он показал мне Железную Маску,
насквозь проржавевшую; и сердце мое больно сжалось при виде этой жуткой личины,
отделявшей человеческое существо от сочувствия себе подобных. И вовсе не столь
ужасны были топор, обезглавивший короля Карла[17], кинжал, заколовший Генриха
Наваррского, или стрела, пронзившая сердце Вильгельма Руфуса[18], — все это мне
было показано. Многие предметы представлялись любопытными лишь потому, что ими
некогда владели царственные особы. Так, здесь был овчинный тулуп Карла
Великого, пышный парик Людовика Четырнадцатого, прялка Сарданапала и знаменитые
штаны короля Стефана[19], стоившие ему короны. Сердце Марии Кровавой[20] с
запечатленным на хилой плоти словом «Кале» хранилось в сосуде со спиртом; рядом
стояла золотая шкатулка, куда супруга Густава-Адольфа[21] поместила сердце
короля-воителя. Среди всевозможных царственных реликвий надо упомянуть также
длинные волосатые уши царя Мидаса и тот кусок хлеба, который стал слитком
золота от касанья руки этого злосчастного государя. И поскольку Елена Греческая
была царицей, постольку упомянем, что я подержал в руках прядь ее золотых волос
и чашу, изваянную в подражанье округлости ее дивной груди. Имелось еще
покрывало, задушившее предсмертный стон Агамемнона, лира Нерона и фляга царя
Петра, корона Семирамиды и скипетр Канута[22], некогда простертый над морем.
Чтоб не казалось, будто я пренебрегаю отчизной, позвольте прибавить, что я
удостоился созерцания черепа Короля Филиппа[23], знаменитого индейского вождя,
чью отсеченную голову пуритане водрузили на шест.
— Покажите мне что-нибудь
другое, — сказал я Знатоку. — Царственные особы живут столь искусственной
жизнью, что обычному человеку не слишком любопытна память о них. Я лучше
поглядел бы на соломенную шляпку малютки Нелл[24], чем на золотую царскую
корону.
— Вон она, — сказал мой
провожатый, взмахом трости указывая на упомянутую шляпку. — Однако ж вам
нелегко угодить. А вот семимильные сапоги. Может, наденете?
— Нынешние железные дороги
вывели их из употребления, — отвечал я, — а что до этих сапог из воловьей кожи,
то в Роксбери[25], в коммуне наших трансценденталистов, я бы вам и не такие
показал.
Затем мы осмотрели довольно
небрежно составленную коллекцию мечей и прочего оружия разных эпох. Здесь был
меч короля Артура Экскалибур, меч Сида Кампеадора[26] и меч Брута, заржавевший
от крови Цезаря и его собственной, меч Жанны д’Арк, меч Горация[27], меч,
которым Виргиний[28] зарубил дочь, и тот, который тиран Дионисий подвесил над
головой Дамокла. Был здесь и кинжал, который Аррия[29] вонзила себе в грудь,
чтобы изведать смерть прежде мужа. Затем мое внимание привлек кривой ятаган
Саладина.
Не знаю уж, с какой стати, но
почему-то палаш одного из наших милицейских генералов висел между пикой
Дон-Кихота и тусклым клинком Гудибраса[30]. Горделивый трепет охватил меня при
виде шлема Мильтиада и обломка копья, извлеченного из груди Эпаминонда[31]. Щит
Ахиллеса я узнал по сходству с его изумительной копией во владении профессора
Фельтона[32]. Особое любопытство в этом отделе музея вызвал у меня пистолет
майора Питкэрна: ведь выстрел из него в Лексингтоне[33] начал революционную
войну и семь долгих лет громом отдавался по всей стране. Лук Улисса, тетиву
которого не натягивали многие сотни лет, стоял у стены рядом с колчаном Робина
Гуда и ружьем Даниэля Буна[34].
— Будет с меня оружия, —
сказал я наконец, — хотя я бы охотно взглянул на священный щит, упавший с небес
во времена Нумы[35]. И конечно же, вам надо раздобыть шпагу, которую Вашингтон
обнажил в Кембридже. Впрочем, ваша коллекция и без того заслуживает всяческого
восхищения. Пойдемте же.
В следующей нише мы увидели
золотое бедро Пифагора[36], наделенное столь возвышенным значением; и для
пущей, хотя и странной, аналогии, до которых, как видно, был очень охоч Знаток,
этот древний символ покоился на той же полке, что и деревянная нога Петера
Стуйвесанта[37], прослывшая серебряной. Были здесь и очески Золотого Руна, и
ветка с пожелтелой листвой как бы вяза, жухлой от мороза, — на самом же деле
обломок ветви, которая открыла Энею доступ в царство Плутона. Золотое яблоко
Аталанты и одно из яблок раздора были завернуты в золотой плат, который Рампсинит[38]
принес из царства мертвых, и положены в золотую чашу Биаса[39] с надписью
«Мудрейшему».
— А чаша как вам досталась? —
спросил я у Знатока.
— Мне ее давным-давно
подарили, — отвечал он, брезгливо сощурившись, — за то, что я научился
презирать все на свете.
От меня не укрылось, что, хотя
Знаток явно был человеком весьма и во всем сведущим, ему, похоже, претило
возвышенное, благородное и утонченное. Помимо прихоти, в угоду которой он
потратил столько времени, сил и денег на собирание своего музея, он казался мне
самым черствым и холодным человеком, какого я только встречал.
— Презирать все на свете! —
повторил я. — Это в лучшем случае премудрость всезнайки, убеждение человека,
чья душа — его лучшая и богоданная часть — никогда не пробуждалась или же отмерла.
— Не думал я, что вы еще так
молоды, — бросил Знаток. — Прожили бы с мое, понимали бы, что чаша Биаса попала
в верные руки.
И, не вдаваясь в пререкания,
мы проследовали к другим диковинкам. Я рассмотрел хрустальную туфельку Золушки
и сравнил ее с сандалией Дианы и балетной обувью Фанни Эльслер[40], которая
наглядно свидетельствовала о том, сколь развиты ее прославленные ноги. На той
же полке стояли зеленые бархатные сапоги Томаса-Рифмача[41] и бронзовый туфель
Эмпедокла, извергнутый из кратера Этны. Чарка Анакреона была уместно
сопоставлена с одним из бокалов Тома Мура и волшебною чашей Цирцеи. Это были
символы роскоши и отрады; однако ж рядом находился кубок, из коего Сократ испил
цикуту, и та кружка, которую сэр Филипп Сидней[42] отвел от своих помертвелых
губ, чтобы одарить глотком умирающего солдата. Затем обнаружился целый ворох
курительных трубок, в том числе трубка сэра Уолтера Рэли[43], древнейшая в
табачных анналах, доктора Парра, Чарльза Лэма[44] и первая трубка мира,
выкуренная индейцем и колонистом. Среди различных музыкальных инструментов я
заметил лиру Орфея и оные Гомера и Сафо, пресловутый свисток доктора Франклина,
трубу Антони Ван Курлера[45] и флейту, на которой играл Голдсмит, блуждая по
французскому захолустью.
В углу стояли посохи Петра
Отшельника[46] и преподобнейшего епископа Джуэла[47], а рядом — жезл слоновой
кости, принадлежавший римскому сенатору Папирию[48]. Туг же была и увесистая
палица Геракла. Знаток показал мне резец Фидия, палитру Клода[49] и кисть
Апеллеса, заметив, что он намерен вручить резец либо Гринау, либо Кроуфорду,
либо Пауэрсу[50], а кисть с палитрой — Вашингтону Олстону[51]. Имелась
небольшая амфора, полная прорицательного вдохновения из Дельф, которая, я так
полагаю, будет представлена для научного анализа профессору Силлимену[52]. Я
был глубоко тронут, созерцая фиал, наполненный слезами Ниобеи, и столь же
взволнован, узнав, что бесформенный ком соли — это все, что осталось от
пресловутой жертвы отчаяния и греховных сожалений, жены праведника Лота. Кажется,
мой спутник особо ценил невзрачную кубышку с частицей египетской тьмы.
Несколько полок занимала нумизматическая коллекция, но из нее я ничего не
упомню, кроме Полновесного Шиллинга, прославленного Филлипсом[53], и железных
монет Ликурга, общей ценою в доллар, а весом около пятидесяти фунтов.
Почти не глядя под ноги, я
едва не растянулся, споткнувшись об огромный тюк, вроде поклажи коробейника,
обернутый в мешковину и весьма тщательно уложенный и перевязанный.
— Это бремя грехов
Христианина, — сказал Знаток.
— О, пожалуйста, давайте
распакуем его! — воскликнул я. — Вот уж много лет я горю желанием узнать, что
там такое.
— Поищите у себя на совести и
в памяти, — посоветовал Знаток. — Там найдется подробная опись содержимого
этого тюка.
Тут возразить было нечего, и,
окинув тюк печальным взором, я проследовал далее. Коллекция старого платья,
развешанного по крючкам, заслуживала некоторого внимания, особенно туника
Несса[54], мантия Цезаря, многоцветный плащ Иосифа, сутана, не то риза, брейского
викария[55], пунцовые бриджи президента Джефферсона, красный байковый архалук
Джона Рэндольфа[56], поистине бесцветные подштанники Истого Джентльмена и
лохмотья «засаленного оборванца»[57]. Глубокое почтение внушила мне шляпа
Джорджа Фокса[58], реликвия самого, быть может, подлинного апостола, какой
явился на землю за последние восемнадцать столетий.
Взгляд мой упал на старинные
ножницы, и я было счел их за снасть какого-то знаменитого портного, но Знаток
ручался головой, что это инструмент мойры Атропос. Еще он показал мне
испорченные песочные часы, которые выбросил на свалку дед Хронос, а также седую
прядь этого старого джентльмена, искусно вправленную в медальон. В часах
осталась щепоть песчинок, числом равных летам кумской Сивиллы. Кажется, в той же
нише я видел чернильницу, которой Лютер запустил в дьявола, и кольцо, которое
приговоренный к смерти Эссекс вернул королеве Елизавете[59]. Там же было
стальное перо в запекшейся крови — то самое, которым Фауст перечеркнул свое
спасение.
Знаток отворил дверь боковой
каморки и показал мне горящий светильник и три других, незажженных: два фонаря,
один из которых принадлежал Диогену, другой — Гаю Фоксу[60], и лампада, огонь
которой Геро доверяла веянию полуночного ветерка на высокой башне Абидоса.
— Смотрите! — сказал Знаток,
изо всей силы дунув на зажженный светильник.
Пламя задрожало и метнулось в
сторону, однако удержалось на фитиле и затем разгорелось с прежней яркостью.
— Это негасимая лампада из
гробницы Карла Великого, — сообщил мой провожатый. — Она была зажжена тысячу
лет назад.
— Какая нелепость, зачем
возжигать светильники в гробницах?! — воскликнул я. — Нам должно созерцать
мертвых в небесном озаренье. Но что это за лохань с раскаленными угольями?
— А это, — ответствовал
Знаток, — тот самый огонь, который Прометей похитил с небес. Всмотритесь в него
— увидите еще кое-что любопытное.
Я вгляделся в огонь — прообраз
и первоисточник всякого душевного пыла — и посреди пламени увидел, — о диво! —
малую ящерку, неистово пляшущую в жаркой сердцевине. Это была саламандра.
— Что за кощунство! —
воскликнул я с несказанным отвращением. — Неужто это эфирное пламя пригодно
лишь затем, чтобы холить мерзкое пресмыкающееся? И правда, ведь есть же люди,
которые растрачивают священный огонь своей души на гнусные и низменные цели!
Знаток на это не ответил,
отделавшись сухим смешком и завереньем, что именно эту саламандру видел
Бенвенуто Челлини в очаге отчего дома. И стал показывать мне прочие диковинки:
ибо в этой каморке, по-видимому, хранились самые ценные экспонаты его собранья.
— Вот это, — сказал он, —
Большой Карбункул Белых гор.
Я не без любопытства
разглядывал этот громадный камень, отыскать который мне так мечталось в моей
пылкой юности. Возможно, тогда он сверкал для меня ярче, нежели теперь; во
всяком случае, нынешнее его сверканье ненадолго отвлекло меня от дальнейшего
осмотра музея. Знаток показал на хрусталину, висевшую у стены на золотой
цепочке.
— Это философский камень, —
сказал он.
— А эликсир жизни, при нем
обычно состоящий, у вас тоже есть? — спросил я.
— А как же — им полна эта вот
урна, — отвечал он. — Глоток эликсира вас освежит. Вот кубок Гебы — пейте на
здоровье!
Сердце мое затрепетало при
мысли о столь живительном глотке, ибо я в нем, и то сказать, весьма нуждался
после долгого странствия пыльной дорогой жизни. Но я помедлил — то ли из-за
какого-то особого блеска в глазах Знатока, то ли оттого, что драгоценнейшая
жидкость содержалась в античной погребальной урне. Затем нахлынули мысли, в
лучшие и более ясные часы моей жизни укреплявшие во мне сознание, что Смерть —
тот истинный друг, которому в свое время даже счастливейший человек с отрадой
раскроет объятия.
— Нет, я не хочу земного
бессмертия, — сказал я. — Слишком долгая жизнь на земле духовно омертвляет.
Искра вышнего огня гаснет в материальном, чувственном мире. В нас есть частица
небес, и в урочный срок надо вернуть ее небесной отчизне, иначе она сгниет и
сгинет. Я не притронусь к этому напитку. Недаром он у вас хранится в
погребальной урне: он порождает смерть, заслоненную призрачной жизнью.
— По мне, так все это
галиматья, — равнодушно отозвался мой провожатый. — Жизнь — земная жизнь —
единственное благо. Значит, отказываетесь от напитка? Ну-ну, такое предложение
дважды в жизни не делают. Но быть может, смерть нужна вам затем, чтобы забыть
свои горести. А ведь можно забыть их и при жизни. Хотите глотнуть воды из Леты?
Говоря так, Знаток снял с
полки хрустальный сосуд, полный черной, как сажа, и мертвенно-тусклой влаги.
— Ни за что на свете! —
воскликнул я, отпрянув. — Я не поступлюсь ни единым воспоминанием — пусть даже
постыдным или скорбным. Все они равно питают мой дух, и утратить их означало бы
стереть былую жизнь.
Без лишних слов мы перешли в
другую нишу, стеллажи которой были загромождены старинными томами и свитками
папируса, хранившими древнейшую мудрость земную. Вероятно, библиоман счел бы
самой ценной в этой коллекции Книгу Гермеса[61]. Я же оценил бы дороже те шесть
книг Сивиллы[62], которые Тарквиний отказался купить и которые, как поведал мне
Знаток, он сам обнаружил в пещере Трофония[63]. Несомненно, эти древние тома
содержали прорицание о судьбе Рима, как об упадке и крушении его мирского
владычества, так и о подъеме духовного. Имели свою ценность и труд Анаксагора о
Природе, доныне считавшийся безвозвратно утраченным; и пропавшие трактаты
Лонгина[64], из которых немало могла бы почерпнуть современная критика; и те
книги Ливия, о пропаже которых ревнители классической древности давным-давно
безнадежно скорбят. Среди драгоценных томов я заметил первоначальную рукопись
Корана, а также список мормонской Библии, сделанный самим Джо Смитом[65]. Была
здесь и «Илиада», переписанная Александром и хранившаяся в самоцветной шкатулке
Дария, еще пахучей от благовоний, которые перс держал в ней.
Открыв обернутый в черную кожу
том с железными застежками, я обнаружил, что это чародейная книга Корнелиуса
Агриппы: она была тем любопытней, что между страницами ее находилось множество
засушенных цветов, древних и новых. Имелась там роза с брачного ложа Евы и все
те алые и белые розы, которые сорвали в цветниках Темпла приверженцы Йорков и
Ланкастеров. Была и Алловейская Дикая Роза Халлека[66]. У Купера[67] взяли
Чувствительный Побег, у Вордсворта — Шиповник-Эглантин, у Бернса — Горную
Маргаритку, у Кирка Уайта — Вифлеемскую Звездочку, у Лонгфелло — Веточку Укропа
в желтых соцветьях. Джеймс Рассел Лоуэлл[68] подарил Цветок Раздавленный, но
все еще благоуханный и отраженный в водах Рейна. Саути — ветвь Остролиста.
Одним из самых красивых экспонатов был Зверобой Лазоревый, который сорвал и
сберег для вечности Брайант[69]. От Джонса Вери[70] — поэта, чей голос у нас
едва слышен, уж очень глубок, — были Анемон и Аксамит.
Закрывая чародейный том
Корнелиуса Агриппы, я обронил старое, заплесневелое письмо: оказалось, это
послание Летучего Голландца своей жене. Я не мог дольше рассматривать книги,
ибо день шел на убыль, а любопытного в музее было еще много. Судите сами —
упомяну лишь некоторые из экспонатов. Огромный череп Полифема легко было узнать
по зияющей щербине во лбу, откуда некогда сверкал единственный глаз исполина. В
бочке Диогена легко поместился котел Медеи, а в нем находилась склянка с
притираниями Психеи. Ящик Пандоры без крышки стоял рядом: в нем не было ничего,
кроме небрежно брошенного туда пояса Венеры. Пук березовых розог, которыми
пользовалась учительница Шенстона[71], был стянут подвязкой графини
Солсбери[72]. Я уж и не знал, что ценнее — то ли яйцо птицы Рокк, величиной с
добрую бочку, то ли скорлупа обычного яйца, которое Колумб поставил торчком.
Наверно, самым хрупким предметом во всем музее была колесница Королевы Маб[73],
упрятанная под стеклянный колпак от ухватистых посетителей.
Несколько полок занимали
энтомологические экспонаты. Не питая особого интереса к этой области знаний, я
обратил внимание лишь на Кузнечика Анакреона и на Шмеля, которого презентовал
Знатоку Ральф Уолдо Эмерсон.
В той части зала, куда мы
пришли, с потолка до полу ниспадал занавес, изобилующий пышными, глубокими и
волнистыми складками — я таких в жизни не видывал. Без всяких сомнений, за этой
великолепной, хотя слишком темной и чинной, пеленой таились сокровища еще
удивительнее виденных мною. Но когда я попробовал найти край занавеса и отвести
его, он оказался живописным обманом.
— Не смущайтесь, — сказал
Знаток, — этот занавес обманул самого Зевксиса[74]. Перед вами знаменитая
картина Паргасия.
Занавес был первой картиной в
целом ряду других, не менее бесподобных творений живописцев древних времен.
Здесь висела знаменитая «Виноградная гроздь» Зевксиса, изображенная так
восхитительно, что казалось, будто налитые ягоды вот-вот брызнут соком. Зато
«Портрет старухи» его же прославленной кисти, якобы такой потешный, что автор
лопнул от смеха, глядя на него, меня не особенно рассмешил. Видно, современные
лицевые мышцы нечувствительны к древнему юмору. Здесь же была и «Лошадь» работы
Апеллеса, которую живые кони когда-то приветствовали ржанием, и его первый
портрет Александра Великого, и последнее, незаконченное изображение спящей
Венеры. Чтобы воздать должное всем этим созданиям живописи, равно как и
картинам Паргасия, Тиманта, Полигнота, Аполлодора, Павсия и Памфила,
требовалось куда больше времени и внимания, чем я мог им уделить. Поэтому не
стану описывать их, критиковать или же пытаться разрешить спор о превосходстве
древнего и нового искусства.
По той же причине бегло миную
образчики античной скульптуры, которые сей неутомимый и удачливый Знаток
откопал из праха сгинувших царств. Здесь была Этионова кедровая статуя
Эскулапа, весьма попорченная, и Алконова чугунная статуя Геракла, донельзя
оборжавелая. Была еще статуя Победы высотой в шесть футов, которую Фидиев
Юпитер Олимпиец, как известно, держал на ладони. Был здесь указательный палец
Колосса Родосского — в семь футов длиною.
Была Фидиева Венера Урания и
другие образы мужской и женской красоты или величия, созданные скульпторами,
которые, по-видимому, никогда не унижали душу зрелищем форм менее превосходных,
чем формы небожителей или богоравных смертных. Но глубокая простота этих
великих творений была несродни моему сознанию, столь возбужденному и
растревоженному различными объектами, недавно явленными ему. Поэтому я
отвернулся, едва взглянув на них, и решил, когда представится случай,
поразмыслить особо над каждой статуей и картиной, покуда до глубины души не
проникнусь их совершенством. В этом отделении я опять заметил склонность к
причудливым сочетаниям и насмешливым аналогиям, которая, похоже, многое
подсказывала в расположении экспонатов музея. Так, деревянная статуя, всем
известный троянский Палладий, близко соседствовала с деревянной головой
генерала Джексона[75], несколько лет назад украденной с бака фрегата
«Конституция».
Мы наконец обошли необъятный
зал и снова оказались у дверей. Несколько утомленный осмотром такой уймы
новоявленных и стародавних диковинок, я опустился на кушетку Купера, а Знаток
небрежно плюхнулся в кресло Рабле. Взглянув на противоположную стену, я с
изумлением заметил, что по панели промелькнула мужская тень, зыблясь, будто от
дверного или оконного сквозняка. Но не было видно фигуры, которая эту тень
отбрасывала; да если б фигура и обнаружилась, все равно не было солнца, чтобы
она обрисовалась на стене.
— Это тень Петера Шлемиля [76],
— сообщил Знаток, — один из самых ценных экспонатов моего собранья.
— По-моему, ее хорошо бы
поставить на входе в такой музей, — сказал я, — хотя у вас здесь и без того
стоит довольно странный служитель, вполне под стать многим моим сегодняшним
впечатлениям. Кстати, кто он?
С этими словами я
повнимательней присмотрелся к потертому обличью служителя, впустившего меня; он
по-прежнему сидел на скамье с тем же беспокойным видом, в смутной, растерянной,
вопросительной тревоге, которую я заметил еще тогда. Между тем он тоскливо
глянул на нас и, привстав, обратился ко мне.
— Умоляю вас, любезный сэр, —
сказал он сипло и уныло, — сжальтесь над самым злополучным человеком на свете.
Ради всего святого ответьте мне на один вопрос! Этот город Бостон?
— Теперь-то вы его, конечно,
узнали, — сказал Знаток. — Это Питер Рагг[77], Заблудший Человек. Я случайно
встретил его на днях — он так и не нашел пути в Бостон, вот я ему и помог. А
деваться ему теперь некуда, и я взял его в услужение швейцаром. Он слегка не в
себе, но в общем человек надежный и положительный.
— A-а… позвольте спросить, —
рискнул я, — кому я обязан нынешним приятным времяпрепровождением?
Прежде чем ответить, Знаток
положил руку на старинный дротик или копьецо, ржавое стальное острие которого
было так затуплено, будто наткнулось на непробиваемый щит или нагрудник.
— Имя мое небезызвестно в мире
дольше, чем чье бы то ни было, — отвечал он. — Однако же многие сомневаются в
моем существовании, — быть может, и вы завтра усомнитесь. Дротик, что я держу в
руке, был некогда жестоким оружием самой Смерти и отлично прослужил ей целых
четыре тысячелетия. Но, ударившись в мою грудь, он, как видите, затупился.
Он проговорил это со спокойной
и холодной учтивостью, какую соблюдал во все время нашего общения. Мне, правда,
казалось, что в голосе его сквозила неуловимая горечь, будто он недоступен
людскому сочувствию и обречен участи, среди людей небывалой, отделяющей его от
всех остальных. И одним из ужаснейших последствий этой участи было то, что
обреченный более не видел в ней несчастья, а под конец принял ее как величайшее
благо, выпавшее ему.
— Ты — Вечный Жид! —
воскликнул я.
Знаток поклонился с полнейшим
безразличием: за несчетные века он притерпелся к своей судьбе и почти утратил
ощущение ее необычности, так что едва ли сознавал, какое изумление и трепет она
вызывает у тех, кому дарована смерть.
— Поистине ужасающая участь! —
молвил я с неодолимым чувством и с искренностью, впоследствии для меня самого
удивительной. — Однако же, быть может, горний дух еще не совсем угас под гнетом
уродливой, оледенелой громады земной жизни. Быть может, дыханье Небес еще
воспламенит сокровенную искру. Быть может, тебе еще будет дозволено умереть,
прежде чем ты потеряешь жизнь вечную. Обещаю молиться о такой развязке. Прощай.
— Напрасны будут ваши молитвы,
— отвечал он, усмехаясь с холодным торжеством. — Моя судьба крепко-накрепко
связана с земной действительностью. Вольно вам обольщаться видениями и
привидениями грядущего царства; а мне да останется то, что я могу видеть,
осязать и понимать, и большего я не прошу.
«Да, все уже потеряно, —
подумал я. — Душа в нем умерла!»
Содрогаясь от жалости и
отвращенья, я протянул ему руку, и Знаток пожал ее все с той же привычной
учтивостью светского человека, но без малейшего признака сердечной
сопричастности общечеловеческому братству. Его касанье леденило — не знаю, кожу
или душу. Напоследок он обратил мое внимание на то, что внутренние двери холла
были облицованы пластинами слоновой кости, содранными с ворот, через которые
Сивилла с Энеем удалились из царства мертвых.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Эдмунд Спенсер (1552–1599) —
английский поэт; в его сказочном эпосе «Царица фей» Уна — олицетворение Истины.
2 Питер Белл — гончар, герой
носящей его имя стихотворной сказки английского поэта У. Водсворта (1770–1850).
3 Сэмюэль Джонсон (1709–1784)
— английский писатель, критик, издатель, составитель первого толкового «Словаря
английского языка».
4 Ходж — уменьшительное от
Роджер.
5 Томас Грей (1716–1771) —
английский поэт, провозвестник романтизма.
6 Поимка Эрифманского вепря
была четвертым подвигом Геракла
7 Пифон — чудовищный «змей
глубин», убитый Аполлоном.
8 Быт.3:1.
9 Прыгающая через луну корова
— персонаж известного английского детского стишка.
10 Грифоны — в греческой
мифологии «псы Зевса», чудовищные птицы с орлиным клювом и телом льва.
11 Барнаби Радж — персонаж
носящего его имя романа Диккенса, хозяин ворона по кличке Хват.
12 Уильям Каллен Брайант (1794–1878)
— американский поэт.
13 Натаниель Паркер Уиллис —
американский поэт и публицист, собиратель преданий американского Юга, друг Э.
По.
14 Герой поэмы С. Т. Кольриджа
(1772–1834) «Сказание о Старом Мореходе».
15 Фортунатус — герой
средневековой легенды, обладатель злополучной волшебной шапки, персонаж ряда
произведений европейской литературы XVI–XIX веков.
16 Корнелиус Агриппа
(1486–1535) — германский каббалистический философ и чернокнижник.
17 Карл Первый — король Англии
в 1625–1649 гг., казненный приверженцами Кромвеля.
18 Вильгельм Второй (Руфус) —
сын Вильгельма Завоевателя, король Англии в 1087–1100 гг.
19 Стефан Святой — король
Венгрии в 997–1038 гг.
20 Мария Первая Тюдор —
королева Англии в 1553–1558 гг., за жестокие преследования сторонников
Реформации получившая прозвище Кровавой. При ней Англия выступила на стороне
Испании против Франции и потеряла город Кале.
21 Густав Адольф — король
Швеции в 1594–1632 гг.
22 Канут, или Кнут — датский
король и король Англии в 1016–1035 гг. Согласно легенде, показывал в укор
льстецам, что не имеет власти над морской стихией.
вернуться
23 Король Филипп — имя, данное
английскими колонистами индейскому вождю Метакомету, предводителю восстания
1675–1676 гг.
24 Малютка Нелл — героиня
романа Ч. Диккенса «Лавка древностей».
25 В Уэст Роксбери (штат Массачусетс)
в 1841–1846 гг. процветало сообщество утопистов, с которым Готорн был тесно
связан.
26 Сид Кампеадор — прозвище
испанского военачальника Руя Диаса де Бивара (1043–1099), героя эпической
«Песни о моем Сиде».
27 Гораций, по его
собственному лукавому признанию, бросил свой меч и щит, спасаясь бегством из
битвы при Филиппах, где был разгромлен и покончил с собой Брут.
28 Виргиний — согласно истории
Тита Ливия, пересказанной Петраркой и Чосером («Рассказ врача»), плебей,
зарубивший дочь, чтобы ее не продали в рабство.
29 Аррия — жена римского
сенатора, уличенного в 49 г. в заговоре против императора Клавдия; подала мужу
пример самоубийства.
30 Гудибрас — герой
поэмы-буффонады английского поэта С. Батлера (1612–1680).
31 Мильтиад — афинский
полководец, победитель персов при Марафоне (490 г. до н. э.). Эпаминонд —
фиванский военачальник в войне со Спартой (IV в. до н. э.). Хрестоматийные
образцы воинской доблести.
32 Фельтон К.-К. (1807–1862) —
американский историк античной культуры, преподаватель Гарварда, коллекционер
древностей.
вернуться
33 Первый выстрел первой битвы
американской Войны за независимость раздался 19 апреля 1775 г., когда
лексингтонские ополченцы обратили в бегство английский карательный отряд.
34 Даниэль Бун (1734–1820) —
герой Войны за независимость, исследователь и колонист, основатель штата
Кентукки, персонаж Байрона, Купера и американского фольклора.
35 Нума Помпилий (715–672 гг.
до н. э.) — второй римский царь, житие которого было одной из основополагающих
государственных легенд Древнего Рима.
36 Золотое бедро — один из
легендарных атрибутов Пифагора.
37 Петер Стуйвесант — в
1647–1664 гг. был последним голландским губернатором Новых Нидерландов;
согласно легенде, имел серебряный ножной протез.
38 Рампсинит — легендарный
египетский фараон, герой «Путешествий» Геродота.
39 Биас из Приены — один из
семи древнегреческих (VII в. до н. э.) мудрецов, автор формулы
самодостаточности «все мое при мне».
40 Фанни Эльсер (1810–1884) —
австрийская балерина, в 1840–1842 гг. с огромным успехом гастролировала в США.
41 Томас-Рифмач — прозвище
шотландского ясновидца и барда Томаса из Эрселдуна (1220–1297).
42 Филипп Сидней (1554–1586) —
английский поэт, ученый и воин, признанный образчик рыцарства эпохи
Возрождения.
43 Уолтер Рэли (1552–1618) —
английский поэт и мореплаватель; заслужил славу распространителя табака,
привезенного из Америки.
44 Чарльз Лэм (1775–1834) —
английский эссеист, историк литературы.
45 Антони Ван Курлер
(1620–1667) — знаменитый американский колонист-первопроходец; насаждал
агрономические знания и навыки.
46 Петр (Амьенский) Отшельник
(1050–1115) — проповедник, вдохновитель Первого крестового похода.
47 Джон Джуэл (1522–1571) —
английский общественный деятель и проповедник, автор первой апологии
англиканской церкви.
48 Один из представителей
прославленного римского рода Папириев: по-видимому, Гай Папирий Карбон,
воинственный и неутомимый противник диктатора Суллы в девяностых —
восьмидесятых годах до н. э.
49 Вероятно, Клода Лоррена
(1600–1682), французского художника-пейзажиста.
50 Гринау, Кроуфорд, Пауэрс —
американские скульпторы первой половины XIX в., поборники неоклассицизма.
51 Вашингтон Олстон
(1789–1843) — американский художник-жанрист.
52 Бенджамин Силлимен
(1779–1864) — знаменитый американский ученый-естествоиспытатель, популяризатор
естественно-научных знаний.
53 Венделл Филлипс (1811–1884)
— американский общественный деятель, страстный противник рабства и
товарно-денежных отношений.
54 Отравленная туника убитого
Гераклом кентавра Несса, ставшая причиной смерти Геракла.
55 Нарицательное именование
беспринципного священнослужителя.
56 Джон Рэндольф (1773–1833) —
американский политический деятель, известный крайностями во взглядах и
эксцентричностью в одежде.
57 Персонаж стихотворения
«Дом, который построил Джек».
58 Джордж Фокс (1624–1691) —
основатель секты квакеров.
59 Граф Роберт Эссекс, фаворит
королевы Елизаветы I, получил от нее кольцо, которое, как она обещала, давало
ему оправдание за любое преступление. Осужденный за участие в мятеже, Эссекс
послал кольцо Елизавете, но из-за происков врагов королева получила его слишком
поздно, и граф был казнен.
60 Гай Фокс — главарь
«Порохового заговора» 5 ноября 1605 г., покушавшийся взорвать парламент и убить
короля.
61 Приписываемый Гермесу
Трисмегисту, он же египетский бог Тот, свод мистических знаний «Корпус Герметикум».
62 Кумская Сивилла предложила
римскому царю Тарквинию Приску купить у нее девять книг прорицаний, записанных
на пальмовых листьях. Тарквиний поначалу отказался, и Сивилла сожгла шесть из
них.
63 Трофоний — оракул Лейбадейской
пещеры, преемник Сивиллы.
64 Лонгин — античный ритор и
философ-неоплатоник III в.
65 Джозеф Смит (1805–1844) —
основатель секты мормонов.
66 Фиц-Грин Халлек (1790–1867)
— американский поэт.
67 Уильям Купер (1731–1800) —
американский поэт-сентименталист.
68 Джеймс Рассел Лоуэлл
(1819–1891) — американский поэт-романтик.
69 Уильям Каллен Брайант
(1794–1878) — американский поэт-романтик.
70 Джонс Вери (1813–1880) —
американский поэт.
71 Уильям Шенстон (1714–1763)
— английский поэт, автор дидактического стихотворного трактата «Учительница».
72 По преданию король Эдуард
III поднял подвязку, оброненную графиней Солсбери на балу, и, чтобы отвлечь
внимание гостей, надел ее под колено, сказав: «Позор тому, кто плохо думает об
этом». Так в 1348 г. был учрежден орден Подвязки.
73 Королева Маб — героиня
носящей ее имя сказочно-аллегорической поэмы Шелли.
74 Зевксис — греческий
художник конца V в. до н. э., первооткрыватель светотени.
75 Эндрю Джексон (1767–1845) —
седьмой президент США (1829–1837), герой войны с Англией 1812–1814 гг.
76 Персонаж повести Шамиссо
«Необычайная история Петера Шлемиля» — о человеке, продавшем свою тень.
77 Питер Рагг — герой рассказа
американского писателя У. Остина (1778–1841), бостонец, заплутавший в ненастье
и за полвека не нашедший пути домой.
Комментариев нет:
Отправить комментарий