Если на столбе или заборе
висит бумажка, значит, ее не просто так повесили. Ее повесили в надежде, что
человек обязательно подойдет, прочитает, оторвет из бахромы, внизу листка
нарезанной, номер телефона. Ну и, может, позвонит.
Я, например, всегда читаю
такие объявления. Ведь человек же ждет, чтоб ему позвонили.
Вон однажды мне несказанно
повезло. На заборе увидела такое, написанное ужасно корявым почерком:
« Продаєсэ стара хата. Є
кєрница и город. Питайте вуйну Марію або сусідів спитайте де вона подалася.
Може за хлібом а може в дітей. Адреса: село Буджіука, вул. Головна та шо була
Леніна номер 17. Але хата тепла є горище та підпіл. Або може в церкву пішла
якшо неділя».
То есть продается старый дом
(хата). Есть колодец («криниця» по-украински) и огород. Спрашивать тетку Марию
или спросить соседей, куда она ушла: может, за хлебом или у детей. Адрес: с.
Будживка, улица Центральная, дом 17. И добавлено, чтоб не сомневались, что дом
теплый, есть чердак и подвал. И еще добавлено, что бабушка может и в церковь
пойти, если воскресенье.
За этим вот клочком — какой
характер, целая жизнь и судьба. История.
А когда-то давно я увидела на
автовокзале еще одно объявление:
Первая строчка уже практически
выцвела от солнца и растеклась по листу от дождей:
«Отдам осла в хорошие руки».
Вторая строчка была посвежей,
видимо, дописывали недавно:
«Готов обсуждать».
И третья — совсем свеженькая,
видимо, дописана вчера или сегодня:
«Могу доплатить».
Номер телефона и подпись:
«Грыгоровыч».
Все. Упускать нельзя. Я
немедленно сорвала номер телефона и немедленно позвонила. И сразу сказала, что
осла взять никак не могу, но помогу найти хорошие руки. А в обмен приеду на
него, осла, посмотреть и послушать про него историю. Идет?
— Та, конечно, приезжай, чиго
уж там! — согласился Грыгоровыч.
Уточню. Это было в тот
переломный момент, когда бывшие республики уже начали отделяться и разделяться
границами, но страх и почтение перед даже самым мелким начальством и мода
носить на праздники фанерные лопаты с портретами апологетов еще была.
Его звали Василий Алибабаевич,
этого осла. Грыгоровычу его подарили маленьким осленком, когда Грыгоровыч был в
Молдавии. На Пасху его пригласили к куму Октавиану Деомидовичу, начальнику
местного отделения милиции. А в день Пасхи сами знаете: весело, пьяно и люди
добрые — бери все. Дарят и дарят. Подарили Грыгоровычу несколько громадных
заплетенных ивой бутылей вина, потом яблок пару ящиков еще с прошлого года
крепких, компотов всяких — персиковых, грушевых, всяких.
— Что ж тебе еще подарить,
пока я пьяный? Ай, — говорит кум Октавиан, — есть у меня еще кое-что! Та
ла-а-адно! Бери! От сердца отрываю, но ты, кум, такой хороший человек,
Грыгоровыч ты мой! Эх! Бери!
И заранее причитая от
предстоящей разлуки, кум Октавиан заводит Грыгоровыча на задний двор, а там —
ослица Верещага по имени и он — ослик. Стоит. Сердце сурового Грыгоровыча
дрогнуло и зашлось. Плюшевый, игрушечный почти, глаза… ну как у Софи Лорен
глаза! — фиолетовые мокрые чернильные капли, как будто он только-только плакал.
Невинное личико, уши бархатные на башке — два, ножки стеснительно поставил, как
первоклассница, — четыре. Крепенький сам, литое тельце, коренастый. «Ну
повезло», — сразу подумал Грыгоровыч. «Ну повезло», — сразу подумал хитрый
Октавиан, глядя, как Грыгоровыч растаял от умиления.
Хорошо, а как его через
границу? Без документов, разрешения там, прививок, справок, паспорта, хоть он и
ослик… Ослам тоже паспорт на границе нужно. И вообще… Это так Грыгоровыч
засуетился.
Октавиан в ответ:
— А не вопрос. Как обычную
вещь, крупный предмет обихода. Значит, так: запихнем его в скиф. Прицеп такой.
А перед вашей таможней прикроешь его специальным тентом, вроде там у тебя типа
вещь. А сбоку еще и яблочки, компотики везешь, такое все — покушать чтоб дома,
чтоб детям. Ага! Ага! Скажешь, ну кум же подарил, ну!
У Октавиана, к слову, вообще
был огромный опыт дурить таможню. Он в Дагестан однажды бритвы электрические
повез. (В Дагестан. Мусульманам. Бриться. Ну!) И на них выменял черную икру. И
в виде бонуса к икре ему подарили Верещагу. Так вот ее провезли тогда именно
как крупный предмет, так что Октавиан знал, что говорит.
Октавиан проводил Грыгоровыча
до самой молдавско-украинской границы. Заехали на украинскую таможню. Прикрыли
Василия Алибабаевича сначала пледом, потом тентом, такой брезентовой крышей.
Но никто не учел, что Василий
Алибабаевич заскучал сразу — как только выехали, у него случился сенсорный
голод и дефицит общения. Лишенный компании себе подобных, то есть доброго
милиционера Октавиана, его жены Гали-библиотекарши и еще мамы, конечно,
Верещаги, ослик впал в уныние и затосковал.
А тут, рядом со скифом,
регистрируя автомобиль с прицепом, остановились три таможенницы — Рита Рыжая,
Рита Белая и Вера Теплая. Так звали ее, эту Веру. Теплая. Ну чтоб не путали ее
с Верой Холодной, а то путали и путали все время. И дразнились:
«Гас-с-пада-а-а… Вы зве-е-ери, гас-спа-ада-а-а…» Верка обижалась. Откуда ей
было знать, кто такая Вера Холодная? Короче, веселые три дурочки такие в форме.
И давай эти три девицы разговаривать и хохотать: весна, Пасха, новый
замначальника, Максим, сын генерала, красавчик холостой, гы-гы-гы, хи-хи-хи! То
да се. Ну Василий Алибабаевич из-под пледа услышал это все и только
поинтересоваться хотел:
— Ма-а-ам, это ты там ржешь?
Э?
Только и всего!
А эти три оказались
трусоватыми и сначала кинулись с визгом врассыпную, а потом посуровели и
обиделись. И Вера Теплая грозно:
— А ну-ка, это что там у вас
под тентом в скифе?
— Чего? Под тентом? А-а-а! Так
это предмет обихода у нас там… крупный… — Грыгоровыч растерялся совсем.
А как только тент открыли,
этот самый предмет, почуяв воздух свободы, как скакнет, как дунет обратно на
историческую родину — только копытца дробно по асфальту: «Туки! Туки! Туки!
Туки!»
А с той стороны уже кум Октавиан
руками разводит. Мол, не получилось. Ниче, будем перегонять самоходом. Как
движущее средство. Как «Мерседес». Видно было, что добрый, но расчетливый
Октавиан ну очень хочет от ослика избавиться, ну очень. И только потом
Грыгоровыч понял, почему. У него-то не было опыта сосуществования с ослом, а у
Октавиана — был такой опыт!
Словом, за пару дней оформили
все документы, взяли справки, перегнали ослика в Украину как транспортное
средство. Грыгоровыч извелся, пока забирал его с таможни, — оно же упрямое, на
него как тоска опять нашла по отчизне, он опечалился сильно и впал в ступор
посреди дороги — еле выпихнули. Еще шутили, мол, транспорт встал, двигатель
закипел.
Ослы, конечно, ослам рознь.
Но. Их объединяет одна общая черта. Они безусловные, идеальные, полные, ну как
бы это помягче сказать, кретины. К сожалению. И если кто думает, что когда
ослик подрастет, то станет поумнее, зря. К ним с возрастом ни
сообразительность, ни мудрость не приходят. К ним возраст приходит в абсолютном
одиночестве.
Василий Алибабаевич стал жить
у Грыгоровыча. В курятнике. Он был еще маленький, чего нельзя было сказать о
его голосе. Голос у Василия Алибабаевича был большой. Нет, сначала он смущался,
глубоко и пронзительно вздыхал, качал головой, пхекал, покашливал. Потом стал
потихоньку упражняться, но когда кто-то из домашних прибегал проверить, что
происходит, он замолкал стыдливо. Но однажды в лунную ночь Василий Алибабаевич
решил — готов. И пора! Ну и запел. (Он так думал, что этоу нас песней зовется.)
Усердно горланил он несколько часов до рассвета, а утром во двор к Грыгоровычу
пошли невеселые ходоки с соседних усадеб, к сельской тишине привыкшие. Не-не,
только спросить. Будет ли так всегда и к чему готовиться, и не хочет ли
Грыгоровыч, чтоб это его животное, этого его вокалиста пустили на чебуреки и
шаурму. Если так будет всегда. Не-не, пока… только… спросить. Да.
Ничего не ответил Грыгоровыч,
только голову свою повесил и наконец понял, почему хитрый кум, добрый
милиционер Октавиан, так настойчиво выталкивал и выпихивал Василия Алибабаевича
с территории своего государства.
Но и это было еще не все. В
ходе экспериментов оказалось, что Василий Алибабаевич молчит в двух случаях:
когда ест и когда гуляет. С первым дело шло хорошо — ослик молотил, хрупал,
чавкал, чмокал и наел себе круглое брюшко. Сено и комбикорм уходили как в
бездну. Когда еда заканчивалась, семья Грыгоровыча знала по истошным крикам.
Василий Алибабаевич верещал, ну прямо трагическая актриса: чуть ли не глаза
закатывал, и руки заламывал, и одежду на себе рвал. И кто-то бежал задавать
Василию Алибабаевичу овса.
Корм катастрофически
заканчивался. По подсчетам Грыгоровыча, осел съел несколько гектаров пастбища и
бюджет небольшого, но крепко стоящего фермерского хозяйства.
И тогда решили объединить
первый случай (кормить) со вторым (гулять). Его стали выпускать на свободный
выпас. И чтобы в жару ослика не хватил тепловой удар, Настя, дочка, надела на
него шляпу, предварительно вырезав дыры для ушей. Ну а потом еще кто-то в шутку
— галстук.
Каждый день с раннего утра и
до позднего вечера он стоял рядом с домом на лужайке. Когда наедался, начинал
орать. И кто-то из слабонервных соседей его потихоньку отвязывал. Василий
Алибабаевич пускался бродить по селу, ходил и рассматривал все с огромным
исследовательским интересом. Иногда застывал в раздумье с чрезвычайно
сосредоточенным, обращенным в себя, выражением на лице. К осени у него
появились белые, как очки, круги вокруг чернильных глаз, выросла шоколадная
гривка, лохматая челка и неопрятная реденькая бородка. И в таком виде — в
очках, в шляпе и галстуке — он смотрелся очень стильно. Почти как Челентано. В
таком вот прикиде он и притащился на центральную усадьбу именно к началу
праздника урожая (а село было богатое, красивое), на котором присутствовало
областное начальство.
Играл духовой оркестр, стояли
нарядные дети, девушки в вышитых сорочках готовились поднести областному
начальству хлеб-соль, гости вскарабкались на трибуну, и тут вот, как раз ко
времени, на площадь довольно разболтанной походкой, помахивая хвостиком, вышел
Василий Алибабаевич. Напомню, нарядный — в шляпе и галстуке. Ну и опять же —
очки. С самым кротким видом он постоял перед духовым оркестром, смиренно
послушал музыку, мужественно продержался минуты полторы, крепился изо всех сил,
но потом нервы его сдали, и… он запел. Обнажая крепкие громадные зубы, Василий
Алибабаевич исполнил пылкое драматическое ариозо, и когда оркестр нестройно
замолк в замешательстве, осел поддал в голосе огня и закончил выступление соло
оглушительным дерзким и омерзительным всхрапом. Потом он навалял теплую кучку
под трибуной, где стояло ошалелое начальство с перекошенными лицами, и
потелепался себе дальше, взбодренный и беззаботный. А самое ужасное в этом всем
было даже не то, что притащился он на площадь, не то, что он переорал оркестр,
не то, что он — кучку… А то, что все заметили — галстук на нем был такой же,
как на председателе облисполкома.
Конечно, у Грыгоровыча
начались беспросветные дни. Дружба с кумом Октавианом сразу дала трещину.
Добрый молдавский милиционер назад брать осла не хотел, предъявляя всякие
авантюрные резоны. А вскоре и вообще перестал снимать трубку телефона. Каждое
утро к Грыгоровычу звонили или даже шли взбешенные и невыспавшиеся соседи с
требованием отправить осла куда угодно — на родину, в зоопарк, на шашлык.
Словом, подальше!
Грыгоровыч и сам понимал, что
так дальше нельзя: ответственный праздник осел сорвал? Сорвал. Грыгоровыч
опозорен? Опозорен. И лишен, между прочим, премии и ценного подарка —
телевизора, который вручали в конце осени лучшим фермерам. А ослу хоть бы что.
Стоило его привязать — и он опять драл горло, как пожарная сирена, а если его
отвязывали, тихо просачивался на улицу и объедал цветы на клумбах, белье на
веревках, портреты передовиков сельского хозяйства и наглядную агитацию рядом с
сельсоветом. Ко всему прочему, Василий Алибабаевич, войдя в пубертатный
возраст, вдруг стал (как, впрочем, и все подростки, нет разницы, ослиные дети
или человеческие, уж вы мне поверьте) кусаться, как собака, и тогда Грыгоровычу
пришлось повесить табличку на ворота: «Осторожно! Во дворе очень злой осел!»
И поскольку двор Грыгоровыча
стоял на главной дороге села, то все проезжающие заглядывали проверить, не
пошутил ли хозяин. Ну и некоторым, конечно, доставалось — Василий Алибабаевич,
кусая за ноги, гнал гостя, косил глазом, как будто он вороной конь, и победно
вопил. А иногда, если Грыгоровыч все же успевал выскочить навстречу непрошеным
любопытным гостям, то получал: «И где тут осел? Вы, что ли, вуйко?! Гы-гы-гы!»
В этом была, правда, и польза:
Василий Алибабаевич гонял со двора парней, которые за Настей увивались. Но и
тут прокол случился — он Илюшу укусил, Илюшу, который Насте ну очень нравился.
Можно сказать, полюбила Настя его. И вот от любимого осел откусил кусок. От
новых брюк. И Настя плакала — выгони его, выгони, продай. Но куда, кому?
И что же было делать — беда
была в том, что Грыгоровыч уже полюбил этого идиота. Нежной, чуть ли не
материнской любовью.
Но терпение все же лопнуло, и
решение созрело, когда Настю приехали сватать. Так готовились — и покрасили, и
подмазали, и вычистили двор, и все дверные ручки надраили, и украсили вход
рушниками, как принято. А главное — Грыгоровыч упросил дальних соседей, которые
трех коней держали, взять временно Василия Алибабаевича к себе на конюшню.
Потому что все ведь сорваться может.
Приехали от жениха
торжественно, на иномарках, со старост ами. И цветы, и подарки, и видеокамера —
чтоб, значит, все с самого начала снимать. Ну и завели: «Зычимо миру дому сьому
і щастя всім, хто в ньому». Мол, желаем мира этому дому и всем, кто в нем
проживает. Ну и потом: не пугайтесь нас, мы не военные, мы — мыслывци, то есть
охотники. Вот беда: убежала от нас куница, а может, и лисица, а может, и
девица. Мы-то что, а вот легинь наш… (Тут Илюша как пошел отвешивать поклоны
налево и направо, и так обстоятельно — дело-то серьезное. Ох, как люблю я эти
местные традиции. И нравится, что молодые их чтят. Это очень правильно.) Ну и
дальше ведет главный, его у нас сватач называют, ну который сватает. Говорит он
скороговоркой нараспев, но разборчиво, чеканно. Легинь, мол, наш страдает,
просит мыслывцив, чтоб помогли поймать куницу, не то пропадет. Ну мы пошли по
следу, в ваше село пришли, как называется, не знаем, но надеемся на удачу. След
привел до вашей хаты. Добровольно отдайте девицу, а то силой брать будем. А
легинь за ценой не постоит — «віддасть молодець повний гаманець». То есть
кошелек, значит.
А тут и Настя вышла на порог,
нарядная, смущенная, вся в новеньком, чистенькая, гладко причесанная.
Грыгоровыч весь на нервах, но любуется — хороша девушка Настя, его дочка. И
отличница — в университете учится по химии, и собой хороша, и вон рушники
вынесла — сама вышивала. Гордится Грыгоровыч. А сватач опять к Грыгоровычу,
мол, ну как? Отдаете или пусть пока еще подрастет? (Так положено спрашивать.)
А Грыгоровыч сдавленным от
волнения голосом:
— Так нехай же ж Настя решает.
Настя зыркнула на отца недобро
(еще бы — с его ослом кусачим можно и в девках было остаться вообще!) и с
достоинством произнесла, опустив ресницы на пунцовые щеки, ответила, как и
принято у нас:
— Ну, колы вин мэнэ х очэ, то
и я його х очу.
Мы все здесь так отвечаем. И я
так отвечала. Ну это обряд такой. На самом деле именно мы, женщины, выбираем,
так ведь? Но дедовские традиции для нас — это все! Ну вот, и Настя согласилась.
Все обрадовались, калачами
обменялись сдобными и облегченно выдохнули. Гостей пригласили в дом, усадили за
стол, стали знакомиться поближе, угощать от всей души, и принялся Грыгоровыч
горив очку разливать. Конечно, в таком напряжении про Василия Алибабаевича
никто и не вспомнил. Ну а он, как вы уже догадались, выбрался очень легко и
быстро, а там, может, и хозяева конюшни подсобили, от крика его можно же и
ополоуметь. Короче, он вышел, отряхнулся, огляделся, шляпу и галстук поправил и
пошел искать своих. Явился как раз к голубцам. И ведь все так развеселились,
расслабились, что никто и не заметил, что эта скотина тихонько прошмыгнула во
двор и уже давно ошивается под открытыми окнами и георгины жрет.
И тут на вопрос Настиной мамы
отец жениха хвастает:
— Мы Илюшеньку нашего на
всякие секции водили, он у нас мастер спорта.
А из-за окна, жалюзи
прикрытого, пока тихо, но скептически и недоверчиво хохоток:
— Ага. Гы-гы! Йя-ха-ха-ха-а!
Никто, может, и не расслышал,
только Илюшина мама. Она напряглась, поводила ртом туда сюда и сразу как-то
поскучнела, надулась.
А Илюшин папа опять важничает:
— Илюша у нас пятерочник, сам
в мединститут поступил, ничего не по блату, как некоторые…
А за окном уже погромче:
— Ага-аха-а-ах-ха-гы-гы-гы!
Тут уже всем как-то не по
себе, только хозяева пока ничего не слышат. Или вид делают?..
А тут сватач поднимается и,
бороду поглаживая, говорит:
— Так выпьем же слово наше
крепкое! (Мол, что семьи договорились. Этот обряд у нас так и называется «пить
слово».)
Тут уж вообще — эта скотина
как разошелся, как стал реготать, подвизгивать, всхрапывать, ржать и
похрюкивать. И оба Илюшины родителя переглянулись и давай из-за стола быстро
выбираться, нервно отряхивая ладонями крошки с колен, мол, все — мы уже пойдем,
раз тут над нами так изощренно издеваются.
У Насти истерика тут же
случилась, ей нет, чтоб заплакать, а она голову закинула и ну хохотать,
остановиться не может и только повторяет:
— Я же говорила, я же
говорила!
А осел еще громче голосит.
Илюша кричит родителям:
— Сидите тут, оно нас не
выпустит, покусает обязательно.
А родители ему:
— Не пара, не пара она тебе,
вся в родителей она!
Такой ор стоит что в доме, что
во дворе — удовольствие всем, кто подслушивал. И тут уже Грыгоровыч хвать
кулаком по столу, вскричал и стал объяснять, умолять, заступаться, мол, вот!
Смотрите — это ведь не мы! Это кум мой, Октавиан, мне свинью подсунул.
— Какую свинью?! — кричат
Илюшины родители. — Свинья так не умеет!
— Ну не свинью, — Грыгоровыч в
ответ чуть не плачет, руку на грудь. С бутылкой горив очки. Как наливал, так и
держит. — Ну осла! Осла Василия Алибабаевича!
А Настя с ослом покатываются,
гогочут дуэтом. Грыгоровыч к окну:
— Вот! Смотрите! — и —
р-р-раз! — сдвинул жалюзи в сторону. И тут же — тишина. А в окне этот придурок.
В шляпе и галстуке. Со скорбным, но кротким выражением на морде. И хризантему
дожевывает меланхолично.
Вот с тех пор, именно с того
вечера и появилось на столбе то самое объявление. Потом, конечно, Грыгоровыч
дописывал — люди-то в селе хорошо уже этого осла знали. И других предупреждали.
Ну нашли мы Василию
Алибабаевичу добрые руки. Даже очень много добрых, искренних рук. Потому что
сейчас Василий Алибабаевич живет и работает в Доме ветеранов. Он, бывает, и
детей катает, а когда надо, и молоко с фермы возит, и белье из прачечной. И
часто его напрокат берут — что-нибудь перевезти. Он парень сильный оказался.
Работает. И устает. Поэтому орет уже меньше. И кусаться перестал совсем. А если
даже и орет, то старички только посмеиваются.
Грыгоровыч иногда тайком
бегает туда: зацепится за забор и подглядывает, как он там, его Василий
Алибабаевич, поживает…
Комментариев нет:
Отправить комментарий